— Зайдемте ко мне.
Предложение было лестное: Илья Трофимович редко к себе приглашал, опасаясь, что гости нарушат порядок. Комната у него была небольшая, обстановка самая обычная, но повсюду — на столе, на стульях, даже на сундучке у входа — лежали кипы и папки старых бумаг. По заданию заводского партийного комитета Гаврилов разбирал архивные материалы для истории завода.
— Не поздно ли? — спросил Семен. — Верно, устали?
— Ничего. Заходите. Чайку попьем.
Отворил дверь, пропуская молодоженов вперед. Табачная пелена висела в комнате, блюдечко, приспособленное под пепельницу, заполняли окурки. Это было тоже необычным, потому что Илья Трофимович сам не курил и, не одобряя курильщиков, обычно выпроваживал их в коридор.
— Кто это навещал вас? — спросила Ольга. — Будто не с нашего завода?
— Нет, не с нашего. Присаживайтесь. Чайник поставлю.
Илья Трофимович убрал окурки, распахнул окно, и сизый дым нехотя поплыл из комнаты. Вскоре на столе появилась чайная посуда. Ольга предложила помочь по хозяйству, но старик отстранил ее: «Сиди уж, сиди!»
Потом, разлив по стаканам крепкий, до черноты настоенный чай, сказал, словно продолжая начатый рассказ:
— Похож на брата. Та же кровь.
Чувствуя, что не надо мешать расспросами, Ольга и Семен ничего не ответили. Илья Трофимович налил чай на блюдце, но только пригубил — и отодвинулся от стола.
— Шестнадцать лет уже прошло. В ту осень генерал Юденич на Питер двинулся. Самого Юденича нам, красногвардейцам, повидать не пришлось, хотя и были друг от друга близко. Мы на Пулковской горе окопы занимали, а он, рассказывают, в царскосельском парке донесения ждал, что открыта на Питер дорога. Однако не дождался... В том бою, где заставили Юденича назад покатиться, смертельно ранили моего товарища, Алексея Рогова. Снаряд разорвался близко. Грудь навылет пробило осколком...
Гаврилов замолк, перевел дыхание. Рядом, за стенкой, тоненько плакал ребенок, и женский голос, укачивая, напевал что-то жалостливое, протяжное.
— Еще в четырнадцатом году встретились мы с Алексеем. Он тогда на завод пришел, и сразу в наш механический цех. И отец твой, Оля, в нашем цехе тогда работал... Вскоре забрали Алексея в солдаты. Вернулся — точно школу прошел. Серьезная школа — солдатская. Из этой школы как раз к Октябрю вернулся. В Смольный совесть его привела... А через год питерским большевикам снова за винтовки пришлось взяться: Юденич. Мы к Алексеем в одном взводе были. Одну шинель стлали под себя, другой накрывались. Корку последнюю делили пополам. На много лет он был меня моложе, а ведь бывает так — сдружились. Я был уже седой, морщинистый. «Дедом» он звал меня, а я его «сынком». Так нас и прозвали: дед, сынок... И все он мечтал, какой станет жизнь, когда последнего врага уничтожим. Точно крылья от этой мечты у него вырастали. Первым шел под огонь.
— Брат его к вам приходил? — догадался Семен.
— Брат. Из Сибири в отпуск приехал. Попались ему мои воспоминания — вот и решил отыскать. А я поведал ему, как Алеша с жизнью прощался...
— Жизнь!.. — Точно прислушиваясь к этому слову, Гаврилов наклонился вперед. — Ну, а что такое жизнь?.. Вот мы работаем, отдыхаем, спим, едим, опять работаем. Жизнь это?.. Жизнь!.. А что же, спрашивается, одну жизнь от другой отличает? Насекомое тоже ведь живет: усиками пошевеливает, ползает... И люди есть такие — как насекомые... Нет, не так прожил Алексей свою жизнь!
Илья Трофимович закрыл глаза. Куда сейчас перенеслась его память? Не в тот ли окоп, из которого рядом с Алексеем Роговым кинулся в бой?.. А рядом, за стенкой, напевая что-то протяжное, бессловесное, мать укачивала ребенка, и он утих.
— Тяжело умирал Алексей. Мучился, едва мог дышать... Помню, в детстве, когда я хворал, мать надо мной приговаривала: «Болезнь, болезнь, не трогай сынка, перекинься лучше на меня!»... Ну, а смерть — смерть-то как уговоришь?..
— Он знал, что умирает? — чуть слышно спросила Ольга. Она не сводила с Ильи Трофимовича широко раскрытых глаз, губы ее чуть дрожали.
— Знал. Матери кланяться велел. И брату. Очень любил младшего брата... Потом в лазарет перевезли, за Нарвскую заставу. Пришел в себя. Посмотрел я на него и сдержаться не смог, отвернулся. А он заметил: «Чего ты, дед? Разве со мной кончается жизнь?»
Умирал в то утро, когда наши части через заставу с победой возвращались. Снежок выпал. Небо чистое: фабричные трубы почти и не дымили. Алеша велел окно раскрыть. Сестра милосердная, воспротивилась было: нельзя — верная простуда. А я ей шепнул: «Теперь уже можно». Настежь раскрыли окно.