Приподняли мы Алексея. Жар такой — сквозь рубашку жгло ладони. Идут наши части, марш гремит... А ему минуты жить оставалось. Тут и солнце выглянуло. Вижу, Алеша что-то сказать хочет. Наклонился к нему и слышу: «Солнце-то... Солнце какое!» Точно не смертью, а солнцем прикрыло ему глаза.
Гаврилов встал. Сухонький, сжавший бескровные тубы, он в эту минуту как будто снова стоял над телом товарища.
— Старый я человек. Много жизней прошло передо мной. Видел, много видел людей, которые ни на что жизнь свою не разменивали, в целости проносили, в чистоте. Видел и таких — проползали через жизнь... Многое видел. Но никогда не забуду, как сказал Алексей, прощаясь с жизнью: «Разве она кончается со мной?»
...Далеко за полночь Ольга и Семен ушли от Гаврилова. Тихо было на лестнице, безмолвным был коридор, слабо освещенный дежурной лампочкой.
Когда подошли к своей комнате, из соседних дверей выглянула Тася Зверева.
— Где это вы так задержались, ребята?.. Тут тебя, Оля, Дорофеев дожидался.
— Чего ему надо от меня?
Зверева как будто что-то хотела рассказать, даже шагнула вперед, но потом, передумав, пожала только плечами:
— Почем я знаю? Кланяться велел. Пусть, говорит, не забывает.
— Ладно. Как-нибудь не забуду. А ты бы, Тася, не утруждалась такими поручениями.
Зверева ничего не ответила. Не то вздохнула, не то зевнула. Скрылась за дверью.
Семен, повернув ключ в замке, удивленно обернулся: Ольга стояла, не тронувшись с места.
— Чего ты, Олюшка? О чем задумалась?
— Насекомое! — ответила она с гадливостью.
Утром (Веденин только успел подняться) позвонил Голованов:
— Не слишком рано беспокою, Константин Петрович? Впрочем, ты ведь не любитель залеживаться. Как самочувствие?
Веденин нахмурился: смысл звонка показался ему слишком прозрачным. Председатель союза обнаруживает заботу, старается ободрить.
— Спасибо за внимание. Самочувствие? Без изменений.
— Нет, я не потому звоню, — сказал Голованов, точно отгадав подозрение Веденина. — Вчерашний наш разговор не был таким, чтобы после перекидываться незначащими словами. Скажи, а сегодня... Сегодня не передумал?
— О чем говоришь?
— О тебе. О твоей работе. Попрежнему не хочешь показать?
— Нет, не хочу. То, что я вчера сказал...
— Однако потом ты выслушал и меня.
— Помню. И не могу об этом не думать. Но тем более не вижу оснований...
Веденин замолк: ему показалось, что разговор прервался. Но затем снова послышалось:
— Все же, Константин Петрович, хочу повременить, не сообщать пока в Москву о твоем отказе.
— Не хочешь пятнать ленинградский мундир?
— Не хочу, чтобы даже в самые трудные свои дни ты забывал о наших дружеских отношениях. Разве они позволяют так скверно истолковывать мои слова?
— Извини, Владимир Николаевич. Не хотел обижать. Но почему же ты не хочешь...
— Потому что убежден: выход найдешь. Настоящий, творческий выход. Если же не переменишь решение... В скором времени обещает приехать Бугров. Тогда и скажем. Хорошо?
Позднее появилась Зоя. Вбежав в мастерскую, крепко обняла отца:
— Покажись как следует. Ну, конечно, мама зря беспокоилась. Она вообразила, что твоя телеграмма...
— А как у вас? — прервал Веденин. — Все в порядке?
— Только не по утрам. Каждое утро мама ждет твоих писем.
И снова Веденин поспешил переменить разговор:
— Ого, как ты загорела!
— Это что! На соседней с нами даче девушка живет... Если б видел, как она обжарилась!
Затем, кинув внимательный взгляд на мольберт, отодвинутый в угол, Зоя сказала:
— А теперь покажи свою картину. Никодим Николаевич утверждает, что ты целыми днями от нее не отходишь... И мама поручила мне посмотреть.
— После, успеется, — ответил Веденин. — Надеюсь, не торопишься? Приехала на весь день?
— Я к тебе приехала, отец. Никодим Николаевич был моим провожатым, но я его прямо с вокзала домой отослала. Сегодняшний день мы должны провести вместе, вдвоем...
Зоя вспрыгнула на подоконник. Ноги не доставали до пола, и она, вытянув их вперед и раскинув руки, раскачивалась, как на качелях.
— Вместе, вдвоем!.. И ты обязан сегодня исполнять все мои желания.
— Они исполнимы?
— Вполне. Прежде всего хочу мороженого!
...По нескольким ступеням спустились в кафе. Солнце жгуче пробивалось сквозь опущенные шторы. Маленький фонтан у входа ронял скупые, на лету высыхающие капли. Швейцар вытирал влажное, распаренное лицо.
Во втором зале было прохладнее: гудел вентилятор. В нишах, на фоне арктических пейзажей, стояли белые гипсовые медведи. Абажуры над столиками кидали голубоватый, льдистый свет.