— Видишь, Андрей, я ничем не счастливее. Отказался обманывать и себя и других. Бросил работу. Дошел до предела.. И все же, как ни сходно наше положение, понять тебя не могу... Ты утверждаешь, что для тебя, живописца, разговор о творческом методе чужд и не нужен. Но как же итти вперед, если не отдаешь себе ясного отчета, какой тобою избран путь для достижения цели, каким вооружен калибром, чтобы сверять эту цель с самою жизнью?..
А вокруг простиралась июльская ночь. Позади остались белые ленинградские ночи, приближалась звездная августовская темень. И все же ночь была еще прозрачной. Дорожки лежали лишь прикрытые голубоватой дымкой, деревья и кусты выступали осязаемыми контурами, а клумба на середине сквера казалась костром, который притушен, но копит огонь, чтобы разгореться с новой силой.
Всего же сильнее был запах земли. Придавленная громадами зданий, замурованная под асфальтом мостовых — здесь, этой ночью, в этом сквере, земля прорвалась наружу, обнажила себя и глубоко дышала... Ровное, глубокое дыхание земли!
Веденин услышал это дыхание, ощутил этот густой и сильный запах... Память снова устремилась вперед.
Он вспомнил теперь, как однажды возвращался из поездки. Это было несколько лет назад, когда работал над картиной «Первый выход комбайна». Еще до поездки наметил картину в эскизе: поле налившейся ржи, комбайн, выходящий на поле, праздничная толпа, провожающая его в первый путь... Затем, в колхозе, сделал множество этюдов, зарисовок. А в последний вечер, направляясь на станцию, шел мимо убранного поля.
Вспомни этот вечер и это поле. Наклонившееся к реке, точно припавшее к ней после жаркой страды, оно дышало с глубокой успокоенностью. Запах земли был таким же сильным, густым, как и сейчас, в этом безмолвном сквере... Ты остановился, вдыхая этот запах. Оглянулся и увидел комбайнера.
Вспомни!.. Догорающее облако уходило за кромку леса. Пролетали птицы, курлыкая и всплескивая розовыми крыльями. Ветер мягко перебирал тростинки камыша... Но ты забыл обо всем, увидев лицо комбайнера, обветренное, обожженное солнцем, с припухшими глазами. Гордо скрестив на груди измазанные мазутом руки, комбайнер стоял как хозяин, озирающий землю, принадлежащую ему.
И вспомни — ты почувствовал, что твоя картина должна быть другой. Иначе увидел землю — глазами этого человека. Проник в его воспаленный, но радостный взгляд, ощутил неуемную силу в его руках. И понял: этот образ неизмеримо богаче заранее придуманной композиции... Но ты торопился на станцию. Ты торопился и предпочел довольствоваться прежним эскизом... Но как же ты позволил себе пренебречь той настоящей человеческой правдой, которую тебе протягивала жизнь?..
Так этой ночью допрашивал себя Веденин. В глубине одной из дорожек он отыскал скамью, полузакрытую кустом. Опустился на скамью и дальше продолжал себя допрашивать:
— Почему же я так поступил? Не потому ли, что поддался благополучному, устроенному образу собственной жизни? Меня называли в числе ведущих живописцев, картины мои заняли почетное место в музеях, позади осталось время, когда свою правоту приходилось отстаивать в непрерывных схватках... Видишь, Андрей, что случилось! Успокоенность собственной жизни я перенес на творчество, растворил в этой успокоенности волю к поискам...
Голубоватая дымка прикрывала и сквер и площадь. Но она не могла помешать той пристальности, которую обрел наконец Веденин. И звуки рояля не отвлекали, не успокаивали — наоборот, обостряли мысль.
— Ты говоришь, Андрей, что знать ничего не хочешь, кроме жизни — жизни, какая она есть. Но неужели не понимаешь, что она лишь тому открывается во всей глубине, кто обладает зорким зрением?.. Если сегодня мне тяжело, то именно потому, что утратил зоркость, стал довольствоваться лежащим на поверхности... Нет, мы никому не можем передоверить разговор о творческом методе. Это наше кровное дело, Андрей!
Веденин напряженно замолк. В эту минуту он забыл, что вокруг простирается ночь, что поезд давно ушел, все дальше уносит Симахина... Веденин продолжал неподвижно сидеть. Но с каждой секундой все настойчивее пробуждалось в нем нетерпение, потребность куда-то итти, взглянуть в чьи-то лица, вслушаться в чьи-то голоса...
С удивительной ясностью он вдруг увидел перед собой и ту молодежь, которая окружала его в Третьяковской галерее, и военных летчиков, пригласивших Зою в поезде послушать патефон, и сменного начальника в цехе, и токаря за раскрытым окном, и тех рабочих, которые на ходу перекинулись короткими фразами: «Говорят, художник. — А я-то думаю, что за гость?»
Все больше людей видел сейчас Веденин. Нескончаемой вереницей они проходили перед его внутренним взором — люди, с которыми встречался в поездах и на стройках, люди, которые прокладывали новые дороги, воздвигали плотины, подымали домны... И Веденину слышалось, будто каждый из них его упрекает: почему не остановился возле меня, не разглядел мою жизнь, не узнал, чем я живу?..