— И холодными красками? — отрывисто спросил Веденин (странно прозвучал вопрос: в нем было больше утвердительного, чем вопросительного).
— Да, и холодными красками.
Никодим Николаевич почувствовал, что невозможно дальше оставаться безучастным свидетелем:
— Я думаю, что прежде чем выносить подобную оценку...
— А вы несогласны? (Казалось, Рогова нисколько не удивило это внезапное вмешательство. )
— Прошу познакомиться, — сказал Веденин. — Никодим Николаевич, мой помощник. Михаил Степанович Рогов.
Они поздоровались, и Рогов снова спросил:
— Значит, несогласны?
— Я слишком дорожу творчеством Константина Петровича, чтобы решиться...
— Нет, — перебил Рогов. — На такую точку зрения стать не могу. Если человек мне дорог, если его работа мне дорога... Как видно, разные у нас понятия о дружбе.
И обратился к Веденину:
— А вы?.. Вы-то сами, Константин Петрович, как относитесь к этой работе?
Веденин ответил:
— Когда вы пришли в прошлый раз... Когда предложили написать картину для крутоярского музея... Я не солгал, ответив, что никакой работой сейчас не занят. Да, не занят, потому что прекратил работу, потому что окончательно убедился... Не только это полотно, но и те полотна, которые написал за последние годы, — они не могут меня удовлетворить!
Кинув быстрый взгляд, Веденин встретился с внимательным взглядом Рогова. И добавил — отрывисто, на одном дыхании:
— Я решил никому, никогда не показывать эту последнюю работу. Но вы брат Алексея Рогова... Вам не могу не показать!
Сказано все. Веденин принудил себя к полной откровенности. И услыхал в ответ:
— Но вы так и не сказали, Константин Петрович, почему вас самого не удовлетворяет эта картина?
В этих словах, как и во время прошлой встречи с Роговым, Веденин ощутил и неуступчивость и настойчивость. И понял — разговор не окончен. Только еще начинается разговор.
...Три человека стояли возле стола, на середине которого лежала солнечная, молодая акварель. Невдалеке возвышалось полотно, озаренное льющимся металлом... Но Веденин был сейчас в пути: шаг за шагом, за годом год, он снова проходил тот путь, который вел от заонежской поляны к сталелитейному цеху.
— Я не был среди тех, кто воспринял революцию как крушение. Наоборот, я увидел в ней рождение жизни, утверждение высшей справедливости!.. По-разному встретили живописцы новую, советскую жизнь. Не все вошли в нее с открытой душой. Некоторые продолжали кричать о «чистом» искусстве, скрываться в нищем мирке нейтральных натюрмортов, вчерашних пейзажей. Другие же — те, что себя именовали «левыми», — они пытались сварить свою похлебку на чужом огне, выдать ее за искусство революции. Лгали и те и другие. Разве народ, начавший новое летоисчисление, — разве мог народ утолиться пресной водой или же уродливым варевом?
Веденин резко махнул рукой и обратился к Никодиму Николаевичу:
— Я не забыл, как мы встретились в первый раз. Я помню, как вы сказали: «Репин жив».
— А вы, Константин Петрович... Вы ответили...
— Правильно, — кивнул Веденин (это было и воспоминанием и подтверждением). — Правильно! Репин был жив. И какой бы кругом ни раздавался шаманский вой, как бы нас ни травили, я остался с теми, кто не изменил реалистической живописи. Тогда я был прав!
— Тогда? — переспросил Рогов.
— Да, я был прав. Прав, потому что советская жизнь, впервые пришедшая на землю, колотилась в наши двери, требовала ее воплотить. Прав, потому что, воплощая зримую, осязаемую жизнь, мы защищали искусство от тех, кто пытался его выхолостить, противопоставить жизни. Тогда я был прав!
— Тогда? — снова переспросил Рогов.
В этом вопросе Веденин услыхал: «А теперь?» И ответил:
— В прошлый раз вы напомнили мне слова товарища Сталина. Эти слова я знал, но только теперь начинаю понимать... Не потому ли ушли от меня и радость и убежденность творчества, что я не разглядел, как изменилась жизнь в самой своей основе — в человеке? Не потому ли это смогло произойти, что, продолжая считать себя преданным жизни, я успокоился на достигнутом, утратил, успокоившись, зоркость и пытливость?
Теперь Веденину не приходилось искать слов. Вырвавшись наконец наружу, мысль безотказно их протягивала — точные, прямые слова.
— Жизнь, наша огромная жизнь, требует, чтобы художник был открывателем, а не копировщиком. Рудокопом, а не регистратором. Требует, чтобы художник занял место в боевой разведке, а не в обозе. И здесь моя ошибка. Не подымаясь вровень с сегодняшним человеком, я оказался ниже уровня жизни... Потому и написал холодными красками!
На этот раз сказано все. Замолкнув, Веденин услыхал глубокий, облегченный вздох Рогова: