Елизавета Павловна только вздыхала, когда сын приносил зарплату, а если зарплата задерживалась на день-два, концы с концами никак не хотели сходиться. То, на что Флеров жил вдвоем с матерью, Давиденко, прирабатывавший вечерами на заводе, проживал один. Флеров как-то сказал ему: «Умеешь ты отвлекаться от физики, а я вот не могу!» Это было и горе, и счастье. Тот, кто хотел посвятить себя только одной физике, должен был примириться со скудостью жизненных благ. Флеров не был способен хоть на час оторвать от работы мысли, хоть праздничный день отдать приработку.
День был расписан минута к минуте: сперва к Тане Никитинской — проверить, что сделала за вчерашний вечер, потом помочь Льву Ильичу в каком-нибудь дополнительном эксперименте, после пообедать, если удастся, и в Радиевый, к Косте Петржаку, в который раз уточнять пороговые значения энергии быстрых нейтронов, делящих тяжелый изотоп урана.
Таня, аспирант Курчатова, только что принесла от Бориса Васильевича миску черной двуокиси урана. Осторожно смешав порошок с жидкостью, она энергично растерла плотное тесто и стала прессовать кубики толщиной в палец. Уже с десяток свеженьких кубиков сохли на листе рядом с сотней напрессованных еще вчера.
— Скоро будем выкладывать урановый шар! Вы молодец, Таня! — одобрил Флеров. Она чихнула — порошок окиси урана забирался в нос и горло. Он бросил взгляд на ее почерневшие веки, на щеки, как бы тронутые густым загаром. — Танечка, у вас вид, словно вы от модной косметички! — сказал он и побежал к Русинову.
Русинов анализировал результаты вчерашних экспериментов. Он махнул рукой — не отвлекай! Флеров поспешил в Радиевый институт.
Костя возился с ионизационной камерой. Камера, стандартная, на два пластинчатых электрода, была обычной чувствительности. Обычная чувствительность перестала удовлетворять. Тонкий эксперимент предъявил свои требования. Курчатов посоветовал усилить чувствительность камеры хотя бы раза в три. Они увеличили площадь пластин в два раза, но прибор получился такой громоздкий, что и повышенная чувствительность не радовала. Петржак с досадой бросил на стол пластинку.
— Тебя никакая ослепительная идея не полоснула? Может быть, ночью что приснилось? Я читал, что великие идеи являются во сне. Такие, знаешь, деловые сновидения.
У Флерова сны сегодня были бездельные. Что-то развлекательное без выхода в практику. Он рассеянно взял со стола конденсатор переменной емкости и стал крутить его. Одна группа параллельных пластин то входила в пазы другой такой же группы, то выходила, повинуясь движению рычажка. Что-то в этом было интересное. Флеров крутил рычажок все быстрей.
— Хоть бы сотни три квадратных сантиметров было площади на пластинах, — со вздохом сказал Петржак. — Утопия. Камера размером с чемодан! Чего ты всматриваешься в конденсатор?
— Есть! — воскликнул Флеров. — И не триста сантиметров, а добрая тысяча.
И он с торжеством объявил, что камеру нужно делать по типу многослойного конденсатора. Вот как этот приборчик — батарея одноименно заряженных пластин в пазах другой батареи, заряженной противоположно. Десяток таких пластин в одной батарее — общая площадь увеличена ровно в десять раз. А если в пятнадцать? А если?..
Петржак поспешно поднял руку:
— Остановись, Юра! Пятнадцать — в самый раз!
Они набросали схему. На бумаге получалось превосходно. Многослойный конденсатор из пятнадцати пластин давал общую площадь в 1000 квадратных сантиметров, чувствительность в такой камере должна быть в 30–40 раз больше, чем в опытах Фриша в Копенгагене. Флеров захотел посоветоваться с Курчатовым. Курчатов одобрил идею многослойной камеры. Петржак стал мастерить пробную пластину, он макал кисть в урановый лак — та же изготовленная Борисом Курчатовым окись урана, смешанная со спиртовым раствором шеллака, — наносил на листик тонкий слой и, полюбовавшись на изделие своих рук, отправлял пластинку в сушильный шкаф.
— Проспиртуемся, доложу тебе, Юра! — Он с удовольствием втянул густой запах. — Водка на уране мощней знаменитой запорожской калгановки. Не запатентуем, а? Ух, пахнет святым духом!
Флеров с восхищением следил за работой товарища. Было тонкое изящество в каждом его движении — и в том, как осторожно и крепко он хватал кисточку, как неторопливо макал ее в лак, неизменно на одну глубину и захватывая неизменно одно и то же количество пасты, как затем густо пригнанным, одинаковым слоем покрывал пастой лист.