Мансардные окна едва пропускали осеннее солнце. У рабочего места горела пара винтажных керосиновых ламп, заливающих тёплой желтизной почти завершённый портрет. На портрете, как всегда, была она, Соня, с развевающимися на ветру кудрями, на фоне залитой кровавым закатом пустыни. Она не была уверена, но ей даже казалось, что она видит вдалеке неясные очертания приземистого, неказистого, но вполне узнаваемого строения. И это тоже было волшебно, ибо Адик (как и все остальные) понятия не имел о её давнем воображаемом убежище.
Она скользнула взглядом по своему мужчине, отметив, что с недавних пор он постоянно носит на бедрах широкое банное полотенце, а ведь прежде с детской беззаботностью ходил обнажённый… И в рационе его все чаще стало появляться мясо, хотя до этого он слыл заядлым вегетарианцем…
Взволнованная и окрылённая, она вернулась в спальню и распахнула двери платяного шкафа. Лицо её было бесстрастно, но сердце скакало радостным аллюром. Она сдвинула вешалки со своими нарядами и сняла тяжёлый чехол, в котором хранилось единственное, что у нее осталось от бывшего мужа.
«Придется все-таки купить ему какую-то одежду», — подумала Соня, потянула вниз молнию на чехле и вгляделась в его содержимое.
Тремя месяцами ранее.
— Милая моя, нельзя же так…, - взволнованно бормотала Ида, накрывая стол к чаю.
— Все в порядке, — пробормотала Соня, но губы, против воли задрожали, и она спрятала их за ладонями.
Старуха погладила её по взлохмаченным чёрным кудрям, с тревогой отметив, что они явно лезут и потеряли прежний задорный блеск, и присела рядом.
— Ты ведь ещё такая молодая! Ушел и скатертью дорога! Что ты, мужика себе не найдешь?
— Не могу… Никто… Ты не понимаешь. Это просто… невозможно, — слышался невнятный бубнёж, — Это Ад…
— Больше полугода изводишь себя! За это время дитя можно выносить и родить…, - Ида прикусила язык, чувствуя, что в сложившихся обстоятельствах ляпнула явно не то. Пожевала губами, с въевшимися в морщинки остатками помады, и переменила тему, — А что с творчеством? Пишешь?
Соня устало опустила руки на стол и кивнула. Выражение лица было как всегда ангельски безмятежным, но по едва заметным признакам Ида поняла, что её молодая подруга, действительно, на грани. Подрагивающие брови, словно каждую секунду борющиеся с желанием сойтись на переносице, лопнувшие капилляры в глазах, какая-то желтушность на скулах, а в уголках по-негритянски пухлых губ появились складки.
— С этим всё в порядке, — девушка горько усмехнулась, — На удивление. Хоть сейчас выставку собирай. Пять скульптур, два десятка картин и автопортрет. Только…, - она осеклась и кинула быстрый взгляд на подругу, — он ещё не закончен.
— Ну, вот! — ободряюще отозвалась Ида, — К этому и топай! Представь только, как вытянется его физиономия, когда прочтёт о тебе в газетах!
— Он не читает газет… и не интересуется живописью. Его интересует только…
— А ты приглашение ему отправишь! — поспешно прервала её старуха, — Вместе с тем костюмом, что ты ему купила.
Соня помотала головой. Смокинг, который она, полная радужных перспектив, купила мужу чуть больше года назад, по-прежнему висел в ее платяном шкафу. Он примерил его всего однажды, а, когда ушел к Свиноматери, и костюм, и дорогущие туфли были единственными, что он не стал забирать. И это при том, что кропотливо выгреб из грязного белья даже старые, протертые на пятках носки.
Старуха придвинула ближе к Соне вазочку со смородиновым вареньем и тонко нарезанный багет.
— Ты эдак себя в гроб загонишь, — увещевала она, — Ты хорошая, добрая девочка, и всё у тебя наладится. Надо только немного… отпустить ситуацию.
Девушка пригубила из кружки и поморщилась. Чай отчетливо отдавал голубичной наливкой, которую она помнила ещё со времен похорон Иля. Судя по всему, у старухи был бесконечный запас этого приторного пойла, если учесть, что семь лет прошло, как Иль отдал Богу душу.
— Нет у меня сейчас ни сил, ни времени оббивать пороги, чтобы собирать выставку, — вяло отмахнулась она.
— А я тебе помогу! Тебе только и придётся, что подписать кой-какие бумаги и отобрать работы для экспозиции.
Соня слабо улыбнулась и благодарно пожала усыпанную перстнями старушечью руку. Женщины некоторое время молчали, думая каждая о своём. Ида с мечтательной грустью разглядывала украшающий стену огромный портрет Иля. Не тот, конечно, что писала Соня после его смерти, а другой, где он, всё ещё лучащийся здоровьем и счастьем, восседал на любимой завалинке с рюмкой наливки собственного производства в руках. В её глазах вдруг что-то переменилось.