— Луиджи, ради Бога, ведь я твоя жена. Неужели для меня остается вдвое меньше времени, чем для этих немцев?
Муж смотрел на нее с каменным выражением лица:
— Прошу тебя, cara, не хнычь. Это непривлекательно.
Шарлотт-Энн смотрела на него во все глаза. Впервые за все время он заговорил с ней таким снисходительным тоном, и ей захотелось плакать. Ей удалось удержаться от слез, только напомнив себе, какая ответственность лежит на его плечах. Она не должна добавлять к этому еще и семейные скандалы.
Не изменилось только одно наравне с его все время растущей жаждой власти и амбициозностью — его страсть. Когда Луиджи бывал дома, он жаждал близости с ней так же, как и раньше. Но иногда у Шарлотт-Энн возникало ощущение, что не Луиджи ди Фонтанези лежит в их постели. Незнакомец выглядел, как Луиджи, говорил, как он. Но все чаще ей казалось, что он уже не тот человек, за которого она выходила замуж.
Шарлотт-Энн хотелось вернуть прежнего Луиджи.
Ночью, накануне его отъезда в Германию на два месяца, они лежали вместе в постели. Луиджи быстро взял ее, быстро довел до оргазма, как раз в тот момент, когда сам он испытал наслаждение и издал мучительный, глубокий вскрик. Потом Луиджи устало рухнул рядом с ней.
Это выглядело пощечиной: Шарлотт-Энн только теперь увидела, как изменилась их близость. Из их спальни ушло мучительное наслаждение растянутого удовольствия. Даже занимаясь любовью, муж стал по-новому эффективен: он брал ее, достигал оргазма и падал от изнеможения. Словно для всего остального не оставалось времени.
— Луиджи, — прошептала Шарлотт-Энн, открывая глаза.
— Гмм? — Он уже почти спал.
— Луиджи, ты сказал, что уезжаешь почти на два месяца?
— Гмм.
— Я так давно не виделась со своими. Что ты скажешь, если я отправлюсь в Нью-Йорк и повидаю их, пока тебя не будет?
— Не думаю, что это получится. — Луиджи зевнул.
Шарлотт-Энн нахмурилась и села в постели.
— Почему нет?
— Потому… что ты не можешь ехать.
Кровь бросилась в лицо женщине от чувства неловкости.
— Ты хочешь сказать, что не отпустишь меня? — не веря своим ушам, переспросила она.
Луиджи снова зевнул.
— Если бы это зависело от меня, ты могла бы отправиться куда захочешь. — Он перекатился на кровати, и его дыхание стало ритмичным и замедленным. Муж уже спал.
Шарлотт-Энн долго смотрела на него, потом погасила свет и забралась под одеяло, натянув его до подбородка. Ей не спалось. Что он имел в виду, когда сказал: «Если бы это зависело от меня, ты могла бы отправляться куда захочешь»?
Все выяснилось на следующее утро, после отъезда Луиджи. Шарлотт-Энн отправилась в паспортную службу, сообразив, что после отказа от американского гражданства у нее на руках не было имеющего силу паспорта. До этого дня им не представилась возможность провести отпуск за пределами Италии, поэтому она об этом и не думала.
В паспортной службе ее ожидала неприятная новость: ей запрещено выезжать за пределы страны.
Шарлотт-Энн не могла этому поверить и позвонила министру обороны. Явно произошла какая-то ошибка.
— Мне очень жаль, княгиня, — мягко, но твердо ответил министр, — но происходят определенные события.
— Конечно, они происходят, — тон Шарлотт-Энн был резок. — Я не могу даже путешествовать! Я здесь пленница.
Ее собеседник рассмеялся.
— Нет, княгиня. Просто ваш муж выполняет одну очень деликатную миссию, и по этой причине власти решили, что вам лучше оставаться в Италии. Пожалуйста, чувствуйте себя свободной, путешествуйте по нашей стране. У нас много красивых мест.
— Благодарю вас, — с сарказмом ответила Шарлотт-Энн и швырнула трубку. Она закрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула, чтобы успокоить нервы. На мгновение ее неодолимо потянуло в американское посольство, но потом женщина поняла всю никчемность подобного шага.
Шарлотт-Энн отказалась от американского гражданства. Они ничем не смогут ей помочь.
С какой стороны ни посмотри на ситуацию, ясно одно: она пленница.
На следующий день, во вторник, пришло письмо. Шарлотт-Энн всегда так ждала новостей из дома и решила прочесть его на улице, в тени деревьев рядом с бассейном. Как обычно, письмо было написано наклонным, элегантным почерком матери, но она тут же заметила, что слова написаны чуть неровно, словно у Элизабет-Энн дрожала рука. На этот раз письмо было наполнено болью и нанесло ей удар.