Но он не моргнув встретил ее взгляд.
— Смогу ли когда-нибудь об этом забыть? Сегодня пятая годовщина…
— Генри! — В голосе Элизабет-Энн слышалось предупреждение, и это заставило его замолчать. Она подошла к Генри, обняла Дороти-Энн и увела ее от отца. — Будь умницей, дорогая, подожди нас в приемной вместе с Нэнни и миссис Голдстайн, — попросила Элизабет-Энн правнучку напряженным голосом, ведя ее к дверям. — Нам с твоим отцом надо кое-что обсудить наедине. Это займет всего минутку, обещаю тебе. — Элизабет-Энн постаралась улыбнуться. Ей оставалось только надеяться, что малышка не увидит, насколько фальшива ее улыбка.
Личико Дороти-Энн вытянулось. Она не могла до конца понять, что происходит, но чувствовала, как напряжена прабабушка. А этого девочка никогда раньше не видела.
Узенькие плечики Дороти-Энн опустились, когда она вышла из комнаты, и дверь за ней закрылась. До нее донеслись гневные голоса. Дороти-Энн беспомощно посмотрела на Нэнни, сидящую на одном из вышитых кресел перед столом миссис Голдстайн. А секретарша яростно стучала по клавишам сверкающей красной машинки, явно пытаясь, хотя и впустую, заглушить тирады, доносящиеся из кабинета Элизабет-Энн.
— Черт побери, бабушка! — резко заговорил Генри Хейл. — Неужели ты не можешь не вмешиваться? Неужели ты все время будешь совать нос в мои дела?
— Ты мой внук, — спокойно возразила Элизабет-Энн. — А Дороти-Энн — моя правнучка. Кроме того, она еще несовершеннолетняя, и кто-то должен защищать ее интересы. Мне кажется, мне не стоит напоминать тебе, Генри, что она еще и твоя дочь. Твоя дочь, на которую ты совсем не обращаешь внимания.
— Ты думаешь, я этого не знаю? — Генри, обычно холодный, собранный исполнитель, совершенно потерял контроль над собой. Его лицо покраснело, а жилы на шее рельефно проступили и напряглись. — Да как ты смеешь стоять здесь и говорить мне, кто мой родственник, а кто нет? — проорал он. — Как ты смеешь указывать мне, как я должен обращаться с этим ребенком? Я так полагаю, ты сейчас попытаешься мне сказать, что я должен простить ее и все забыть, так ведь? После всей той боли, что она мне причинила, после того как она разбила мне сердце?
Элизабет-Энн была разгневана, но не могла позволить себе такую роскошь, как поддаться эмоциям.
— Генри, — заговорила она, — то, что случилось, трагедия, но в ней нет вины Дороти-Энн, и ты об этом знаешь. Если кого и можно ругать, так только Анну. Доктор предупреждал ее, но она игнорировала его совет. Жена ведь даже не сказала тебе, какой опасности подвергает себя.
Генри резко взмахнул рукой и отвернулся.
— Не могу поверить, что ты можешь говорить такое, — с гневным отвращением произнес он.
— Что ты хочешь сказать?
— Как ты можешь говорить подобным образом об Анне… Осуждать ее! Ты ведешь себя так, словно она ничего не значит, словно ты думаешь только об этом ребенке!
— Только девочка теперь и имеет значение, Генри, — грустно отозвалась Элизабет-Энн. — Она твоя дочь и моя правнучка. Дороти-Энн — наше живое наследство. Все остальное принадлежит вчерашнему дню. А Дороти-Энн — день сегодняшний. Малышка — это все, что мы имеем. Не упусти этого, Генри, не надо жить прошлым. Что ушло, то ушло. Тебе придется оставить прошлое позади.
— Ну конечно. — Внук горько засмеялся. — Целовать ее на ночь. Рассказывать сказки. Баловать.
— Да, Генри. Именно это я имею в виду.
— Никогда, — прозвучал ледяной ответ. — И… я ничего не могу с этим поделать.
Ужасные слова, произнесенные со странной горячностью, обнажили неприятную правду. Элизабет-Энн покачала головой и поджала губы. Ее ошеломило сознание того, что Генри никогда не изменится. Он не может сделать этого. Внук не просто игнорировал свою дочь, не просто оставался к ней равнодушен, он ненавидел ее. После смерти Анны пораженный горем Генри настолько «накрутил» себя, что в его сознании Дороти-Энн превратилась в своего рода злодейку. И теперь он цеплялся за эту мысль, ставшую основой его душевного здоровья. В этом был смысл его жизни. Не найдя в себе сил взглянуть правде в лицо, не смирясь с потерей, Генри мог жить, только переложив на кого-нибудь вину за случившееся, на бесчеловечного дьявола. Этим дьяволом он считал свою дочь.
И теперь Элизабет-Энн поняла почему. Для Генри Дороти-Энн стала не только символом смерти, но и живым свидетельством того, что он тоже смертен. Генри считал себя непобедимым, способным ответить на любой вызов. Но ту битву, которая действительно имела значение, он проиграл, и проигрыш низвел его до уровня простого смертного. Смерть победила, и в этом он винил ребенка.