— К нам в подъезд никто посторонний зайти не может, — сообщает пожилая тётка с пятого этажа, что не раз была замечена на лавочке с другими соседками, которые, как водится, бессовестно сплетничают и обсуждают местное население, — у нас кодовый замок на двери.
— Точно, — кивают ей жильцы подъезда, — к нам посторонние не заходят…
В это время дверь квартиры Любавы открывается и на пороге появляется её владелица, женщина лет тридцати, яркая блондинка с пышными формами. Я знакома с ней, поскольку она живёт напротив. Часто встречались на лестнице и у лифта. Иногда болтали о том, о сём. Должна признать, что выглядит она привлекательно и пользуется успехом у мужчин. Может как раз потому, что слишком много к ней внимания от представителей сильного пола, она привыкла «крутить носом» — дотошно проводить отбор кандидатов, небрежно отбрасывать одного за другим и, вздыхая по одинокой судьбе, находиться уже много лет в неизменной «стадии поиска своей второй половинки».
Любава, гордо вскинув голову, обводит взглядом собравшихся и нагло вопрошает:
— Ну, и чё тут за фестиваль?
Все замолкают и переводят взгляды на истеричную дамочку в красном. По идее сейчас должен прозвучать её обвинительный монолог, а если повезёт зевакам, то ревнивица опустит, так сказать, торжественные церемонии и сразу в бой бросится. Я даже ближе к стене начала прижиматься, в надежде, что мне «не прилетит» случайно.
Но наш, как я уже догадалась, участковый оказался не из робкого десятка — тут же встал между соперницами, разводя их по углам, как заправский рефери.
— Ах, ты, мартышка крашенная! — видя, что рукоприкладство пресечено на стадии планирования, все-таки не упускает свой шанс выступить дама в красном, — Зенки намялявала, губищи насиликонила и чужих мужей к себе в койку укладываешь! Вон, торпеды наставила и прицелилась на мужиков, — указывает она пальцем на высокий добротный бюст Любавы, на котором угрожающе натянут трикотажный синтетический халатик персикового цвета. — Потаскуха! Арестуйте её, гражданин участковый!
Надо отметить, что все мужского пола соседи враз устремляют свои взгляды на те самые торпеды, как на диво дивное. Причём их владелица в это время с самой соблазнительной улыбкой нагло выгибает спину так, чтобы все её прелести торчали более соблазнительней. Ещё секунда и, кажется, что молния на халатике разойдётся под напором страстей.
Отчетливо слышу, как жадно сглатывает один из зрителей, а другой мечтательно вздыхает.
Но блюститель закона, почему-то проигнорировав Любавины обольстительные телодвижения, строго говорит дамочке в красном:
— За оскорбление личности гражданка, — он на секунду открывает свою папочку, читает там что-то, — Любовь Ивановна Сорокина может подать на вас заявление. Так что я бы не советовал употреблять в её адрес столь нелестные эпитеты. И вообще, ваш муж, гражданочка, имеет право выбора. Хочет он Любовь… эм-м-м… Ивановну, так это его право…
— Что?! Любовь он хочет?! Сейчас я покажу ему ЛЮБОВЬ!!! А-ну, выходи-и-и, мерза-а-авец!
Последняя фраза отвергнутой супруги, пущенная уже в приоткрытую Любавину дверь, достигает такой взрывной мощности, что уносясь вверх по гулкому межлестничному пространству под самую крышу, заставляет дребезжать стёкла не только в нашем подъезде, но и, наверное, во всём доме. В этот момент, я думаю, Уитни Хьюстон со своим «Энд ай-ай-ай олвейс лов ю-ю-ю…» в слезах отчаяния, смирившись с поражением, уступила бы свой золотой граммофон, полученный ею на Грэмми, вот этой нашей отечественной женщине в красном.
Когда «а-а-вец, а-а-вец…а-а-вец…» через несколько минут стихает, а перепонки слушателей с трудом принимают естественное положение, спокойный голос участкового, который от децибеловой атаки даже глазом не моргнул, обращается к Любаве.
— Гражданка Сорокина, находится ли в вашей квартире мужчина, являющийся супругом вот этой леди… простите, как ваша фамилия? — поворачивается он к потенциальной обладательнице золотого граммофона.