Незаметно наступил день поминок по усопшей Мирославе. Я не могу сказать, что любила сестру. Но и сказать, что ненавидела не имею права. Мы с Мирославой как сёстры не были близки. Разные интересы, разные вкусы. У нас не было точек соприкосновения общий дом и стол не считается. Дом был нейтральной территорией, где можно было отдохнуть, не затрагивая серьезных тем. Возвращаясь домой, каждый уходил по своим делам и появлялся лишь к ужину или обеду, в редких случаях все семейство собиралось на завтрак. Я честно, не понимала Миру. Да и желание никогда не возникало. Сестра для меня всегда была далёкой, с самого детства. Рядом с ней я ощущала себя обузой. Поначалу, когда меня брали с собой к детям постарше играть в песочницу. Когда мне хотелось сидеть дома и смотреть мультики. Потом, когда меня тащили знакомиться с мальчиками, а мне хотелось рисовать. Так продолжалось все время, пока я не провела четкую границу, за которую Мира, больше не лезла. И вот сейчас, стоя в ярко освещённом зале. Вся в черном и с чувством сожаления, понимала, что для своей сестры я ни сделала ничего. Всегда её отталкивала, даже не пыталась наладить отношения, а она ведь как старшая, действительно обо мне заботилась. Пусть и странно, не совсем правильно, но разве мы всегда все делаем по правилам? Она заботилась обо мне так, как умела и могла. А я, а я даже не могу посадить её убийцу. Ненавижу тебя, Дымарский, ублюдок, гореть тебе в преисподней! Я знала, он сейчас в этом зале. Он не мог не прейти, ведь ему звонил папа, хотя я была против, меня переполняла злость. Но Богдан, знал Миру. Умело пользовался её любовью и всегда причинял своими поступками ей боль. По итогу он заигрался и убил её. Он среди первых подошёл выразить соболезнования. Наверное, не терпелось сбежать. Прожигая его взглядом, сдерживала бушующие эмоции. Мне стоило огромного труда сохранить дежурную улыбку. Не превратив её в оскал, но нет, я не сорвусь на посмешище этих глаз. Стоя напротив меня и отца, со своим спокойствием, я бы даже сказала пофигизмом. Он здесь, чтобы выразить соболезнования, бросить три дежурных фразы и уйти. Это видно. Я смотрела на него, пока он говорил с отцом. Откровенно изучая, подмечала мельчайшие изменения. Я не запомню их, мне просто нужен повод, повод для колкой фразы. Ведь в нашем обществе открыто не нанесешь оскорбление, можно лишь завуалированно, исподтишка. Иначе недолго прослыть грубияном.
Переведя взгляд с отца на меня. Заговорил. И полетели фразы, мы как два фехтовальщика пытались достать друг друга, вуалируя свои фразы сомнительными комплиментами и едкими колкостями. Пикировали до последнего, пока не осталось что сказать.
А я всё так же осталась спокойной. Улыбалась, вела беседы и успокаивала свою ненависть «еще не время». Нужно держать себя в руках, думать, что говоришь, иначе… Иначе я просто сгорю и наделаю ошибок.
Приглашённые подходили, выражали соболезнования. Сетовали крепиться и в то же время посматривали в мою сторону. Когда все собрались, а соболезнования были выражены, отец взял слово. Ему было сложно говорить, враз постаревший не на один десяток лет, с проседью седины. Папа, прочистив горло, заговорил.
— Сегодня, скорбный день для моей семьи. Печаль моя не знает границ, ведь одной из дочерей уже нет в живых. Тяжко переживать собственных детей. Хоронить их, отпевать и смотреть на опущенный в могилу гроб. Никто из нас не желает своим детям смерти, но она приходит неожиданно.