Плечо и половина грудной клетки выглядят так, словно кусок плёнки сожгли прямо на мне. Смотрю, не моргая, и даже неудобное положение головы не мешает рассмотреть всё, пока Надя продолжает ломать мою психику, снимая остальные повязки.
Видимо, я в прошлой жизни сильно нагрешил, раз меня так наказали. Возможно, для Надежды это и не выглядит страшно, потому что она врач и наверняка видела и хуже, но для меня это просто невыносимо.
— Давид, не… — пытается она меня остановить, когда я встаю на ноги и направляюсь к висящему на стене зеркалу, что я старательно избегал всю неделю.
Неторопливым шагом, пытаясь оттянуть неизбежное, я подхожу к своему отражению и уже вижу чужого мужика со шрамом на щеке, который уходит вниз, к шее и дальше, оккупировав всё левое плечо, грудь и весь левый бок. В области задницы, как ни странно, ничего нет, словно здесь решили сделать перерыв. Шрам продолжается выше колена и до щиколотки.
— Дав…
— Уходи! — цежу сквозь зубы, прерывая Надю.
— Не стоит…
— Уходи! — рявкаю на всю палату я.
Не знаю, что она поняла и как не включила свою упёртость, с которой я имел возможность познакомиться за эту неделю, но она выходит из палаты, оставляя меня одного.
— Урод! — кричу я и бью со всей силы по отражению.
Глава 2
Надя
Не успеваю толком закрыть дверь палаты, как слышу звук разбившегося стекла. Прикрыв глаза, я тяжело вздыхаю, не решаясь отойти подальше. За годы работы я видела многое и понимаю, как трудно принять новость о неизлечимой болезни, узнать, что ты уже не будешь прежним, или, как в случае Давида, увидеть незнакомого человека в зеркале.
Шрамы от ожогов выглядят пугающе, но всё поправимо, кроме истерики. Было ожидаемо, что человек, который мало того, что не помнит кто он и откуда, ещё и поймёт, что теперь он будет привлекать внимание прохожих своим внешним видом.
За дверью послышался грохот вкупе с истерическим рёвом, потом ещё и ещё, что означает — палату превращают в поле боя. Беспокоит меня больше всего состояние пациента, а не оборудование, которое может пострадать.
— Ну, что? — бесшумно подходит ко мне отец.
— Сняли повязки, — отвечаю и поджимаю губы.
— Ясно, — понимающе кивает отец. — Это всегда трудно принять.
— Знаю, — вздыхаю я.
Папа посвятил жизнь лечению людей, и я всё детство провела в больнице. С малых лет знала, что я пойду по его стопам, так же как он пошёл по стопам своего отца. Как любят подшучивать знакомые, мы — династия врачей. И это не просто шутка, а настоящая правда. Много лет назад, когда моего отца ещё в помине не было, построилась эта клиника. Небольшое здание, которое в сороковые годы служило не только лечебницей, но и лагерем, и перевалочным пунктом, и укрытием. Единственное место в округе, где обитали врачи, и где была возможность выжить, даже если другие считали тебя уже мёртвым. Именно поэтому наша семья славится не на всю страну, конечно, но наша фамилия многим известна.
Клинику реставрировали и расширяли много раз, а несколько лет назад я сделала капитальный ремонт и с помощью государства поменял оборудование на новое и современное. Мы находимся вдали от города, но это не мешает никому приехать сюда даже с другого конца страны. Потому что я лично собрала лучших врачей в этом месте. И здесь имеются абсолютно все специалисты, даже пластический хирург, которого я предложила Давиду.
На территории в данный момент строится реабилитационный центр, где пациенты, которые прошли лечение, вне зависимости от сложности и серьёзности болезни, могут просто переехать в другое здание, а не искать ближайший центр, чтобы окончательно встать на ноги. Собственно, это не просто центр, а санаторий, где можно пройти обследование и улучшить своё состояние.
— Пора его успокоить, — вырывает отец из мыслей.
— Да, — соглашаюсь с ним и подзываю к себе двух санитаров.
Осторожно открываю дверь и захожу в палату, вижу Давида на полу, прислонившегося к стене и взявшегося за голову. Отмечаю, что в помещении перевёрнут стол и разбросаны мелкие вещи, такие как настольная лампа, кувшин с водой и ваза с цветами. Аппаратура не тронута, видимо парень всё же головой думает. В общем, шума только больше было.
Киваю санитарам, и они подходят к пациенту, но не успевают к нему прикоснуться, как он поднимает голову. Смотрит на меня, и я вижу в его глазах боль и отчаяние.
Я врач со стажем, привыкла видеть больные выражения лиц и разбитые души. Но меня никогда ещё так не трогали чьи-то страдания, как сейчас это получилось с Давидом. Сердце сжалось от жалости, а в груди кольнуло, словно прочувствовала сама всё, через что он сейчас проходит.