Оля положила ладонь на мою руку.
— Просто... ты не обязана быть глянцевой картинкой, Марин. Но ты должна хотя бы сама себе не быть безразличной. Не для кого-то. Для себя.
Я посмотрела на неё, на её аккуратно подведённые глаза, на серьги, которые она всегда надевает под настроение. На то, как она смеётся, не стесняясь.
— Слушай, — вздохнула Оля. —Как насчет завтра пройтись по магазинам, для поднятия настроения?
— Подумаю.
— Скажи честно, ты хоть раз представляла Морено голым? — кидает Оля, делая глоток кофе.
Я закатываю глаза.
— Только если в контексте средневековой кары. С цепями. И на площади.
Хохочем обе.
— Ну перестань, — шепчет Оля, — ты всё равно на него смотришь, как будто он твой персональный испанский сериал.
— Я смотрю на него, как на природное бедствие, Оль. Красивое, но разрушительное. К тому же — он не мой тип. Категорически.
— А что у тебя за тип, напомни? — прищуривается Оля.
— Ну, как минимум, не мужчина, который сравнивает мой стиль с «дачей в Воронеже», а мой отчёт — с памяткой дворника. И вообще, —я бросаю ручку на стол, — мне нужен человек, у которого есть границы. А не альфа-самец с акцентом и синдромом вседозволенности.
— То есть, ты хочешь сказать, — тянет Оля с хитрой улыбкой, — что тебе вообще не хочется с ним…
— Нет. Ни телом, ни душой. Ни в конференц-зале, ни в лифте. Ни даже в мыслях, — резко обрываю я и тут же замолкаю, потому что…
В дверном проёме моего кабинета стоит Марк.
Он стоит, прислонившись к дверному косяку, как будто это был его кабинет, его мир, его воздух. Рукава белоснежной рубашки закатаны до локтей — обнажая смуглую кожу, крепкие предплечья, на которых каждая линия словно вырезана резцом.
А я стою, и моё сердце — тикающая бомба под рёбрами.
— Не хочу отвлекать от обсуждения… моей личности, — тихо произносит он. — Но, Левицкая, хотел бы вернуться к пункту три отчёта. Где вы прописали стратегию для японского направления. Отправьте немедленно анализ спроса на кастомные решения.
Голос — низкий, ровный, с лёгкой хрипотцой. Такой голос можно было бы продавать в ампулах как антидепрессант. Или как афродизиак.
— Простите,— выдыхаю. — Мы всего лишь вели аналитическое исследование вашего… имиджа.
Оля спешно отпивает из кружки. Я медленно выпрямляюсь, чувствуя, как кожа под блузкой нагревается до состояния кипятка.
— Смело. А теперь приступайте к работе.
— Конечно, — сухо отвечаю я.
Марк кивает. Почти сдержанно. Почти.
И уходит, не закрывая за собой дверь.
После пары секунд тишины Оля шепчет:
— Господи, он ведь всё слышал. Особенно про «ни в лифте».
— Отлично. Теперь меня уволят не за отчёт, а за недостаточную дипломатичность в выборе мужчин.
Глава 3. Марина
Утро начинается, как обычно — с телефона, который звенит, будто ему доплачивают за каждую мою судорогу.
Я сажусь в кровати. Тело ломит меньше, чем вчера — или я просто привыкла к этой хронической тяжести.Воспоминания — странные создания.Они живут где-то глубоко, в слоях тишины, и годами могут молчать. Но стоит им уцепиться за запах, за звук, за крошечную деталь — и они восстают, полные цвета, дыхания и боли.
Я нахожу фотографию случайно — в ящике с бумагами, среди скучных актов и свернутых схем. Сначала даже не понимаю, что держу в руках. Просто уголок глянцевой бумаги, едва стершаяся подпись внизу. А потом — щелчок. Как вспышка.
На фото — мы с Анной. Её день рождения. Шары, ленточки. И она — смеётся, уткнувшись мне в плечо, а я морщусь, как всегда, когда слишком много чувств в кадре.
И вот оно. Возвращается. Всё сразу.
Память — это якорь. Иногда спасает. Иногда не даёт идти вперёд. Но я давно поняла: не помнить — ещё больнее. В этих вспышках — всё, что осталось.
Анна всегда говорила, что снимки — это наши доказательства счастья. Я тогда смеялась, шутила про её романтизм. А теперь смотрю на фотографию — и понимаю: она была права. На этом снимке запечатлён не только момент. Здесь запечатлена я — другая.