Я замолчал, потом улыбнулся — почти грубо:
— Но, чёрт возьми, я никогда ещё так не ошибался. И никогда не был так доволен тем, что оказался неправ.
Она вдруг тихо засмеялась. Смех — лёгкий, почти растерянный. Но он прозвучал как свет в этой комнате.
Я долго не понимал, почему тона будто прячется. Не от меня — от мира, от всего, что хоть немного может приблизиться.
Но я навёл справки. Из любопытства. И когда узнал… всё стало на свои места. Её осторожность. Отстранённость. Эту вину, что она прятала под бронёй. А потом — шрам. На плече. Я видел его раньше. Но только сейчас осознал, что он значит.
Я провёл пальцами по тонкой, бледной линии кожи. Осторожно, как будто прикасаюсь к боли.
Марина вздрогнула, но не отстранилась.
— Я знаю, — тихо сказал я. — Всё. Мне жаль, что я узнал не от тебя, но… теперь хоть что-то стало ясным.
Она долго молчала. Веки дрожали. Дыхание сбивалось, будто в ней снова поднималась волна вины за гибель её сестры.
Я сжал её пальцы.
— Ты не виновата.
Воздух между нами гудел от невысказанного, от тяжести прожитого и невыплаканного. Её молчание было не просто отсутствием слов, это был целый океан боли, скрытый под хрупкой поверхностью спокойствия.
Я убрал руку с её бедра, не желая давить, не желая ускорять неизбежное. Её шрам, тонкая белая нить на нежной коже, казался символом всего, что она скрывала внутри. Символом её боли, её вины, её одиночества. Я вспомнил её сестру, которую я никогда не знал, но чья тень лежала между нами, отбрасывая длинную, холодную тень на наши отношения.
— Я не хотела, чтобы ты это знал. Потому что не хотела быть жалкой в твоих глазах. — прошептала она наконец, голос едва слышен. Голова её была опущена, волосы закрывали лицо, и я видел только кончик носа и дрожащие ресницы.Наклонился, чтобы увидеть её глаза, и увидел там не жалость к себе, а глубокую, всепоглощающую печаль. Печаль, смешанную со страхом и надеждой.
— Расскажи, — просьба сорвалась с моих губ шепотом. Она подняла на меня взгляд, влажные глаза смотрели на меня с мольбой о понимании. И я увидел в них не вину, а безграничную тоску по простому человеческому счастью, которое ей было недоступно из-за трагедии, которая произошла с её сестрой.
Она начала говорить, медленно, сбивчиво, словно собирая слова по крупицам, словно боялась, что они рассыплются в пыль от малейшего дуновения. Она рассказала о несчастном случае, о своей неспособности предотвратить гибель сестры, о своём вечном чувстве вины, которое грызло её изнутри.
Её голос прерывался всхлипами, тело тряслось от сдерживаемых слёз. Я держал её за руки, стараясь передать ей всё тепло и поддержку, на которую был способен. Когда она закончила свой рассказ, в комнате повисла тишина, наполненная только тихим плачем Марины. Я прижал её к себе, поглаживая волосы.
— Что будет с нами дальше? — она отстраняется. — Просто, каждый раз когда я вспоминаю о нас, мне больно от того, что ты спорил на меня. И я не могу выкинуть это из головы. Всё, что было между нами было не правдой.
— Это было по-настоящему.
— Скажи это … — её глаза выжидающе на меня смотрят.
Тишина между нами казалась живой. Натянутой, как струна, готовая сорваться от малейшего прикосновения.
Я чувствовал, как внутри всё сжимается. Хотел сказать.
Сказать эти три простых слова.
Но не смог.
Она смотрела прямо в меня. Не требовательно. Не с упрёком. Скорее — с надеждой. С ожиданием. Как будто весь этот вечер, вся боль, весь её хрупкий взгляд просили: скажи. подтверди, что всё не зря.
Но я... я молчал. Потому что если скажу — всё изменится. Потому что если скажу, мне придётся признать, что я больше не принадлежу себе. Что все эти годы свободы, контроля, одиночной игры — были ничем по сравнению с этим одним ощущением:что без неё — тишина.
Марина подалась ко мне ближе, положила руку на мою грудь. Сердце било под её ладонью, как сумасшедшее.
— Марк… — голос её был тише шороха.
Я мог бы сказать это прямо сейчас. Одним словом снять с неё груз. Подтвердить, что она — не просто на одну ночь, не просто забвение.
Но я снова выбрал путь молчания. И вместо слов, я потянулся к ней.
В поцелуе — жадность. В прикосновении — страх. В каждом движении — сдержанное признание, которого она так и не услышала.
Я надеялся, что она почувствует. Поймёт.
— Я … — отстраняюсь от поцелуя. — Если ты уйдёшь сейчас — я не остановлю. Не потому что не хочу. А потому что боюсь сломать то, что ещё осталось между нами.
Она выдохнула.
— Я поняла…— она не это ожидала услышать, но я не мог сказать по-другому. — Тогда позволь мне почувствовать себя любимой.