– Почему вы не влюбились друг в друга? – спросила я.
Граф засмеялся.
– Она тогда была тощей и напуганной, и больше была похоже на воробья, чем на женщину. Ей было не до любви. Ей нужен был приют. А мое сердце уже было занято. И так уж вышло , что мы стали настолько близки, что заменили друг другу брата и сестру, которых у нас никогда не было. Пожалуй, мы узнали друг друга слишком близко, чтобы из этого получилась любовь мужчины и женщины.
– Да, да, перчатки, я знаю, – пробубнила себе под нос я.
– Какие еще перчатки? – удивился Граф. Я повернулась к нему. Он улыбнулся мне, и я в который раз потеряла нить разговора, засмотревшись на удивительно красивые губы и белоснежную улыбку. Я провела пальцем по его губам, вспоминая, как давно мечтала сделать это. А потом рассказала ему теорию Ирмы о перчатках и их роли во флирте. Он внимательно слушал меня, а потом сказал.
– Здесь я с Ирмой, пожалуй, соглашусь. Только есть кое-что, что ты упускаешь – между флиртом и любовью – огромная пропасть, и это все меняет. И "перчатки" в любви совершенно неуместны, – он взял мою руку и задумчиво глядя на нее, погладил каждый палец. Затем снова посмотрел мне в глаза. – Я не говорю, что в любви нет, и не может быть тайн. Могут и даже обязаны быть. Нет двух людей во всем мире, которым было комфортно всю жизнь быть абсолютно распахнутым друг перед другом, насколько бы близкими ни были эти люди. Это все равно, что всю жизнь ходить голым – поначалу, конечно, весьма интригующе, но потом можно попросту сойти с ума. Ну и холодно, в конце концов. Поэтому всегда, всю свою жизнь, нужно создавать что-то свое, что-то настолько личное, что там не будет места никому, кроме самого себя. Без этого невозможно прожить всю жизнь и умереть в один день. Но это уже не перчатки. Это, скорее, – он задумался – как книга. Книга, написанная на языке, который, кроме тебя, не знает никто. Может кто-то когда-то, по странной случайности, откроет ее, попытается прочесть, но не поймет ни слова. Понимаешь? – я кивнула.
Он рассказывал, как назвал себя Графом, потому что, когда – то давно, где-то в далеком прошлом, мама называла его так. Наверное, в честь человека, который, как полагают, стал прототипом Графа Дракулы – его звали Владиславом. В замке Влада звали полным именем – Граф Владислав, и ему это очень нравилось, но со временем оно сократилось до Графа, да так и осталось. Его настоящее имя забылось и потерялось до той поры, пока в замке не появилась я. Тут мы наперебой стали рассказывать друг другу о первом впечатлении, о том, как пакостили друг другу, о том, как ненавидели и о том, как полюбили. Потом, он рассказал, как пошел к Великой, но тут я сказала ему, что знаю все, и описала все, что Дерево показало мне. Мы говорили об Амалии, и он признался, что она совершенно правильно все поняла – с самого начала, как только увидел ее, понял, что не полюбит ее никогда. Ему стало стыдно. За все. За то, что не поверил Великой, за то, что не хватило сил дождаться меня, за то, что создал женщину только для того, чтобы она всю жизнь мучилась.
– Наверное, еще и поэтому я так разозлился, когда ты появилась здесь – я столько всего наворотил, столько сделал не так, неправильно, а ты пришла и закатила мне истерику, – я повернулась к нему. Он улыбнулся, а потом запустил руку в мои волосы. Мурашки пробежали по моему телу. Я закрыла глаза.
– Амалия ушла из замка. Ты же знаешь об этом?
– Знаю.
– Выходит, не так уж сильно она тебя любила.
Он засмеялся. – Выходит, что так. Но ты тоже уходила из замка. Трижды. И все-таки возвращалась.
– Вряд ли Амалия вернется.
– Думаю, я это переживу. Знать бы только, что с ней все будет хорошо.
– С ней обязательно будет все хорошо. Мы еще услышим о ней. И кстати, ты все сделал правильно.
Он вопросительно посмотрел на меня.
– Она… Конечно, она создавалась для тебя, но теперь, когда она свободна, обязательно сделает счастливым кого-то другого. Я думаю, ты создал счастье для кого-то, не для себя, а это хорошо. Теперь у твоего творения своя собственная жизнь. Разве это не удивительно?
– Значит, совесть моя может быть спокойна?
– Определённо.
Повисло долгое молчание. Мне было непонятно, почему он не спрашивает о себе, почему ему неинтересно, что же произошло с ним. Но не говорил ни слова. Просто смотрел в огонь, и мне казалось отчего-то, что, не заведи я этот разговор, он с удовольствием бы никогда не вспоминал об этом. Мне это казалось неправильным, но сама начать я не решалась. Наконец, когда он заговорил, голос его был тихим и звучал так, будто ничего хорошего от этого разговора он не ждет.
– Ну? Рассказывай. Я же вижу, что тебе не терпится.
– Странно, почему не "не терпится" тебе?