Почему в пятом? В шестом частенько бывает поздно.
Я был молод, я не знал тогда, что «возвратиться» в нашей жизни никуда нельзя, что притча о блудном сыне — красивая сказочка. То есть можно, конечно, поселиться вновь в том же доме и той же комнате, но это все равно будет другая жизнь, чем два года или год назад, и сам ты неизбежно окажешься другим.
Да что об этом толковать: вернуться-то домой раньше времени я все равно не мог!
К началу военных действий армия стала моим домом, а мои школьные друзья, получившие, по тем или иным причинам, отсрочку от призыва, — я завидовал им всю долгую предвоенную зиму, — многие мои школьные друзья и подруги погибли, необстрелянные и необученные, в болотах под нашим городом.
И Борька Раков. И Витя Беленький. И Лена Климова. И…
И нам, конечно, досталось — тем, кто служил у западной границы, — как нам досталось!
Потом привыкли мало-помалу.
Я довольно быстро свыкся со смертью, бесчинствовавшей кругом, попросту не представлял себе, что это значит — совсем умереть, но долго еще переживал перепад между последним мирным днем и первым военным.
Тяжело переживал. Психологически.
Как раз к этому времени я успел проникнуться всем тем, чему нас учили в полковой школе; мое бытие стало определяться уставами и наставлениями, воинским порядком и дисциплиной, приказами и замыслами командования — мне оставалось поточнее эта приказы исполнять, осуществлять эти замыслы.
Несложная задача.
И вдруг, в одно прекрасное утро, все стройное здание обрушилось, словно карточный домик.
— Во-о-оздух!!
Не дав нам опомниться, на нас навалилось что-то неумолимо грозное — мы не могли толком понять, что это такое. Начиналась какая-то новая полоса, в начиналась — смятением.
Мы были приучены к понятию «война» — книгами о первой мировой и гражданской, описаниями будущих победоносных сражений, кинофильмами, пьесами, песнями.
Действительность не имела со всем этим ничего общего. Тачанки?..
В книгах гибли другие. Тут умирали мои товарищи, с которыми я час назад ел кашу из одного котелка, тут каждую минуту запросто мог погибнуть я сам.
Сдержать врага и загнать его обратно было, конечно же, нашим кровным делом. Никому из тех ребят, кто меня тогда окружал, храбрецам или трусам, в голову не приходило бросить оружие или совершить еще что-нибудь в этом роде.
Во всяком случае я так ощущал позицию моих товарищей.
Но мы не понимали достаточно отчетливо всей опасности, грозившей отечеству. Мы понятия не имели, в сущности, что представляет собой ворвавшаяся на наши земли армада. Только столкнувшись с военным бытом вермахта — некрасивыми, но не снашивающимися сапогами, тяжеленными фаянсовыми кружками, длиннющими деревянными ручками гранат, по-хозяйски оборудованными землянками, только пустив в ход трофейное оружие, отнятое у врага, — безотказные автоматы, устойчиво ложившиеся на руку парабеллумы, — стали мы понимать, что для наших противников война это вовсе не вынужденная случайность, а нормальная форма существования.
Мы, солдаты, еще слабо представляли себе и духовную нищету гитлеровских авантюристов. Прочитав первую попавшую мне в руки фашистскую листовку, я был потрясен убогостью этой дешевки: авторы ее ни черта не смыслили в нашей жизни. А раз так, значит… значит, и вся эта лавина вымуштрованных подразделений, которая с таким ожесточением движется на нас, гибельной, в конечном итоге, быть не может.
Слишком уж все колыхалось, зыбко было, словно во время затянувшегося землетрясения. Гибли сотни людей, склады имущества, вооружение, автомашины, которые нечем было заправить, самолеты…
Гигантский водоворот пытался нас засосать в свою воронку, не давал вздохнуть, оглядеться, опомниться. Командиры среднего звена — многие из них показывали нам пример личного мужества и выдержки — не намного больше нашего разбирались во всей этой каше. Втолковав нам на рассвете очередное задание, они бывали рады, если к концу дня мы встречались вновь.
Задания случались самые разные. Однажды, еще в последних числах июня, мне приказали ни больше ни меньше как построить солидный кусок линии связи к запасному командному пункту штаба фронта, а в помощь выделили дюжину местных жителей с лопатами на двухметровых черенках и подводами. Вооружен я был трехлинейкой и следил главным образом за тем, чтобы моя маленькая дружина не рассеялась.