Сейчас в розовом кресле сидел перед Екатериной высокий, аккуратно причесанный, розовощекий студент с золотым пенсне, которое криво сидело на коротком носу. Совсем рыжие, но без огня, без искры, волосы казались мертвым париком. Золотое пенсне только подчеркивало чужеродность этого цвета. Студент говорил, слегка пришепетывая, и большие вялые губы его опадали складками во время речи.
— Конечно, лекция о театре? — спросил, смеясь, Андрей.
— Семен Николаевич был вчера на «Заложниках жизни».
— Хорошо?
— Чудесно! — Пенсне запрыгало на носу Семена Николаевича Куклина.
— Неужели у Сологуба могло получиться сценично?
— Тиме играла превосходно. Она резвилась и прыгала, как настоящая девочка в пятнадцать лет. А в последнем акте она преображается в настоящую belle femme. Тхоржевская создала роль. Лилит у нее не женщина — тень. Она танцевала…
— Да, но пьеса сама по себе хороша? Содержательна? — перебил Андрей.
— Пьеса, как тебе сказать… Не знаю. Она дает материал для игры.
— Что и требовалось доказать? Нет, брат. Я как-то так не могу. Мне нужно прежде всего содержание. А игра?.. Ну, игра тоже должна быть хороша. Но это не главное. Шекспира я могу смотреть и в Тмутаракани.
— А я не могу так, — спокойно сказала Екатерина.
— Вот и я, — обрадованный поддержкой, заявил Куклин.
— А за билетом стоял долго?
— Нет, ведь вещь идет уже давно. Я уже пятый раз.
— Мать родная! Впрочем, ты, вероятно, заболел бы без дежурств на рассвете в александрийских тамбурах.
— Мы с братом в очередь.
— Приходите, — сказала Екатерина. — Приходите все. Вчера с Дона пришла посылка. Еще не распечатывала. Няня пишет, сама готовила — значит, есть чем поживиться. Петр и Марина придут.
— Я вчера видел их в театре, — сказал Куклин, только они сидели внизу.
— Ну, Петр считает, что лучше пойти в театр один раз в месяц, но в партер, чем десять раз на галерку.
— Его финансы выдержали бы и чаще.
— Ему не так много присылают. Ведь их шесть братьев.
— Да, но и шестьсот десятин и заводик. Старшие братья уже инженеры.
— Он — барин, — сказал Зыбин.
— Да, но Марина не пойдет, у нее ни десятин, ни заводика нет, — вставила Екатерина. — А на его счет она никогда не согласится.
— Кто когда домой? — спросил Зыбин.
— Я скоро, — сказал Андрей. — Еще один зачет — и айда. Катюша тоже. Мы решили до Москвы вместе.
— А я задержусь, — сказал Куклин. — У нас в театральной школе занятия окончатся только в июле.
— Вы что же, по-прежнему и на математическом, и в театре? — спросил Зыбин. — Редкое совмещение.
— Видите ли, — сказал, поправляя пенсне, Куклин. — Мне остался год в университете. Нужно кончить, и родители требуют. А в театре я всей душой. Раньше я сам колебался. Теперь нет. Вероятно, я в театре и останусь, — сказал он с такой тенью налетевшей серьезности, как будто давал клятву в верности. — Ну, я пошел. — Он быстро поднялся и, попрощавшись, вышел.
— Знаешь, Катя, — вспомнил Андрей, — сегодня у нас в университете бой был. Городовых в коридор ввели с винтовками. Аресты пошли.
— Что ты? — встревожилась Екатерина.
— И я едва не попал. Мы стояли у двери. Нас затолкали.
— Из-за чего же это?
— Рабочие на каких-то заводах бастуют. За заставами были аресты в связи с забастовками. Вот наши эсеры и решили, что и им надо подать голос.
— Листки были подписаны эсдеками, — вставил Зыбин. — Я видел.
— Что ты видел? А впрочем, не все ли равно!
— Ах, как мы стали далеки от студенческой жизни, господа! — сказала Екатерина.
— Ну, не в этом студенческая жизнь.
— А в чем же? Еще три-четыре года назад так студенты не рассуждали…
— Другое поколение.
— Не знаю, но мне кажется, что наше поколение, наши сверстники просто беспринципны, — глубоко затянувшись, сказала Екатерина. — Среди нас общественно активные люди единицами. Им не удается влиять на массу. Они ушли в кружковщину. Дома, в провинции, я как-то совсем иначе представляла себе студенческую жизнь в столице.
— Петербург особенно поражает нас, южан, — поддержал Андрей. — Замкнутый, хмурый город. По улице только проходят. Спешат. Вежливы, холодны. Вот Киев, Одесса — там в каждом переулке клуб. Люди знакомятся на бульварах, в садах.
— Словом, виноваты город и время, — заметил Зыбин.
— А ты думаешь, город и время не влияют? — напустился на него Андрей. — Вот сообрази. Я кончил гимназию в Горбатове, а город этот в девятьсот пятом году прославился еврейскими погромами и еще тем, что наша гимназия единственная в округе не прекращала занятий ни на час. У нас за это все начальство и педагоги получили награды, а иные и в чины вышли. А вот Екатерина училась на Дону — как в заповеднике! Теперь время: в девятьсот пятом году нам по двенадцать лет было, а потом пошла полоса танцев, Санина, Вербицкой. Я часто чувствую за собой этакую общественную вялость. Вот у меня такое ощущение, как будто я не прошел еще настоящей жизненной школы…
— Тебе жениться пора, — засмеялся Зыбин, — а ты о школе. Ничего, брат. Будем воевать вместе с Англией, Францией, — история сделает свое дело. Все у нас пойдет по-иному. И общественная мысль появится.
Андрей посмотрел на товарища с изумлением. Эта мысль ему понравилась! В самом деле. Войны, революции, наполеоновские походы! Партенопейская, Батавская и Лигурийская республики! Европейские конституции. Медиатизация германских феодалов. Может быть, надо желать войны, призывать ее?
— Ну, пойдемте, — медленно поднялся он со стула. — Мне еще нужно к родственникам на Сергиевскую.
— Как они? — спросил Зыбин.
— Чудят. Дядюшка все говорит, что решил бросить практику и заняться торговлей. Практика, видите ли, мало ему дает. А зарабатывает он гору. Один из самых популярных и дорогих врачей.
— Чего же ему еще нужно? — пожал плечами Зыбин. — У моего отца магазин на хорошем месте… Не сказал бы, чтобы дело давало большие доходы.
— Но ты не жалуешься?
— Не жалуемся, живем, но это очень далеко не только от мечтаний, но и от гонораров твоего дядюшки.
— По этому поводу поедем сейчас на пятом номере трамвая, — засмеялся Андрей, берясь за фуражку.
К дядюшке нужно было зайти предупредить об отъезде, взять поручения на лето.
Дядюшка и тетушка, оба гиганты, жили в большой квартире на Сергиевской. Кабинеты и приемный зал были отделаны и меблированы с претензией на солидную роскошь: кожа, гобелен и темная бронза, чтобы не портить настроение сиятельным и чиновным посетителям. Но в жилых дальних комнатах все было сборное, случайное, ветхое. Если бы переписать этот инвентарь в порядке приобретения, то легко можно было бы заметить следы быстрого роста благосостояния хозяев.
Дядюшка сидел в гостиной в сюртуке, при глаженой рубашке с большими, по старой моде, круглыми манжетами, но в красных истоптанных домашних туфлях. Одной рукой он держал себя за щиколотку правой ноги, в другой держал английский томик.
— Ехать собираешься? — спросил он Андрея. — Рановато. Это, собственно, разврат — каникулы на три с лишним месяца. За границей этого давно нет. Вообще я тебе скажу, душенька, у нас все недодумано. Дикари. Вот я в Англии купил чайник. У него крышка так глубоко западает внутрь краями, что как ни верти — она не свалится. А у нас ее надо привязывать грязной бечевкой. А вот сегодня я читал о чуме. Где-то там, за Волгой. Златогоров ездил, изучал. Что тут изучать? Как ни плохи наши гимназии — арифметику знаем. Нельзя из-за десятков рисковать покоем миллионов. Чумные деревни нужно окружить военным кордоном и сжечь с живыми и мертвыми. Вот.
— Вы в университете, вероятно, были первым зачинщиком всяких выступлений? — рассмеялся Андрей.
— Ошибаешься, душенька, — покачал большой красивой головой Николай Альбертович. — В университете я только учился, чего, кажется, нельзя сказать о нынешних студентах.