Еще одна зима прошла в учебе. По весне на практику направили в колхоз «Маяк» Уйского района. Здесь закрепили три тракторные бригады, разбросанные в разных местах — в Высоком хуторе, в Захаровке и в Свободном. Между деревнями — по 10—12 километров. И опять, как и прежде, уже по привычке, отматывала Паша километры и моталась между бригадами, хорошо ли идут дела. Где поможет трактор подремонтировать, где посоветует, как лучше пахать.
По осени снова поехала на курсы. На этот раз в группе недосчитывалось чуть ли половины: война беспощадно истребляла солдат, их места занимали другие. В свою очередь, места других занимали женщины.
— Курсы отменяются, — объявили собравшимся. — Преподаватель Уфимцев тоже ушел на фронт…
Вернулась Паша в МТС.
— Может быть, нормировщицей пока поработаешь, — предложили ей.
Работа нетяжелая — обсчитывать труд рабочих да наряды выписывать — для слесарей, кузнецов, токарей… Задерживалась, бывало, заполночь.
— Приписки? — воскликнула Прасковья Ивановна. — Боже упаси! Никто не просил приписать лишнюю деталь, никто не грозил расправиться, если не сделаю. Все трудились от зари до зари и добросовестно. Понимали ведь…
Пришлось Паше и на комбайне поработать в колхозе «Путь к коммунизму». Приглянулся тут парень — Петр. И работник-то хороший, и собой пригож — высокий, широкоплечий. Поженились в феврале сорок пятого: несмотря на войну, жизнь продолжалась.
Работали вместе: он — на тракторе, она — штурвальной на прицепном комбайне. Крепко держала в руках большое, как на пароходе, колесо, и зорко смотрела под жатку: не дай бог камень попадется — сломается комбайн.
— Заботливый такой, — кивает головой Прасковья Ивановна на мужа, сидящего, как и мы, за столом и внимательно слушавшего воспоминания жены. — И телогрейку-то свою отдавал, и сапоги свои тоже заставлял одевать, чтоб не замерзала. Берег… Маленького ждали уже.
В ноябре Паша с трудом уже поднималась на комбайн, тогда ведь никакого декретного отпуска не было — до самых родов работали. Вот и родила девочку чуть ли не на комбайне.
На этом закончилась Пашина «война» на трудовом фронте. А муж дальше пошел — заработал два ордена Ленина, получил звание «Заслуженного механизатора РСФСР». Но и труд Прасковьи Ивановны тоже отмечен наградами, хотя и не так щедро, как Петра Яковлевича — есть Почетная грамота, медаль «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина». Иногда, перебирая награды, они вспоминают те далекие, трудные годы и как-то легче становится на душе: детей вырастили, внуки плечи расправляют. Хоть и трудно было, а жили: сквозь смех и песни глотали слезы утрат.
Нет-нет, да и навернется скупая слеза. Скупая, потому что много было пережито за эти годы, много их пролито: слез бессилия и беспомощности, слез отчаяния и обиды. Время вытянуло их без остатка — безжалостно и настойчиво.
Трудовой фронт… Да, здесь не гремели пушки, не вздымалась разорванная взрывами земля, не ложились под пулеметным огнем солдаты… Но здесь тоже шла война — тяжелая и изнурительная, холодная и голодная. Здесь тоже воевали не на жизнь, а на смерть, приближая долгожданную победу. Но, увы, труд многих таких людей в большинстве остался незамеченным. Никаких льгот у Прасковьи Ивановны нет, кроме дорогих и близких сердцу скромных наград. Но сколько же таких, как она, наберется в Челябинской области, по всей стране?
Низкий поклон им!
А. ТОРОПОВ,
журналист
Эта встреча состоялась 45 лет назад, в августе сорок пятого.
Разговор затянулся, начался он за скудным ужином. Мария Тимофеевна Черная, помощник секретаря райкома партии, горевала: нечем ей потчевать дорогую гостью, известную писательницу Мариэтту Шагинян. Из обкома партии сообщили поздно, ничего съестного не успела раздобыть. Стыдно сказать, ни молочка, ни яичка в доме. Накопала картошки, укропу накрошила, мятой чай заварила. А сахар Мариэтта Сергеевна выложила на стол из своей сумки.
— Живу одна, — извинялась Мария Тимофеевна. — Муж на фронте, начальник санитарного поезда. Дочка у родителей за сто с лишним верст — в Кустанайской области. В сорок первом взяли они ее к себе четырехмесячную, тогда думали, я на фронт поеду. Я ведь фельдшер. Так и живет у них.
До войны Мария Тимофеевна была заведующей районным отделением здравоохранения, с началом войны в орготдел райкома партии перевели.
— Заседания да совещания все больше ночью, утром сводки, в колхозы ехать. Куда ребенка возьмешь? Неделями дома не бываю. Ни куренка, ни котенка. Зимой изба настынет, так и уснешь в семи одежках. Огородик… небольшой есть.
— Сколько же раз дочку за это время видели? — спросила Мариэтта Сергеевна.
— Один раз. Сообщили, тяжело заболела воспалением легких. Отпросилась у секретаря и поехала на лошадке. Трое суток туда, трое обратно. Два дня и ночь с ней побыла. Эльвирочка меня не признала. У мамы в доме живут поляки, высланные в тридцать девятом году в Казахстан. Их две сестры и ребенок. Семья ингушей, семья немцев с Поволжья. По углам расселились. Комната одна. Еще тетя с ребенком из Донецка приехала. Она с мамой и сестренкой на кухоньке. Дочка ко всем на руки идет, а меня боится, сползает с колен. Она уж поправляться стала, когда я приехала. Таблетки ей, порошки привезла, у них там ничего нет.
— А они чем лечили?
— В деревне одно лечение — редьку, хрен натрут, ржаных отрубей добавят, чтоб тело не жгло, компрессы делают. Лечат тем, кто что подскажет. А там подсказчики со всего света.
— Не ссорятся?
— Нет. Дружно живут, одной семьей, колхозом. Огород сажают, в поле работают. Немцы землянку начали себе строить. Моя младшая сестренка Вера — трактористка, придет домой, сил хватает только сесть на лавку. Ингушка хлопает руками, сочувствует и рада, что хозяйская дочка пришла, что приготовлено на стол ставит, воду подносит руки помыть. Немцы и поляки русский язык знают, а ингушка не знает.
— Интернационал поневоле?
— Да-а. Но живут дружно, одной семьей. Отец наш в трудармии, на фронт по возрасту не подходил. Мама добрая, умная.
Мариэтта Сергеевна слушала, выспрашивала, ей все было интересно. И почему название села загадочное — Чесма. Не во славу ли и честь русского флота, в память о победе над турецким флотом в Эгейском море? Сколько километров от села до железной дороги? Как в войну жило село и район? Какой был урожай?
Мария Тимофеевна рассказывала не то чтобы охотно, стеснялась, но старалась говорить правду, пусть горькую, особо хвастаться нечем, но правду. Перескакивая с одного на другое, не по порядку, замолкала на минуту, спрашивала, то ли она говорит, видела заинтересованные большие, красивые глаза писательницы, ее быстрые кивки и продолжала рассказывать.
Приглядывалась к известному всей стране человеку. Среднего роста, полная, в мужских желтых сапогах с калошами, в темно-синем кителе. Слуховой аппарат. Столько всего этот человек знает, писать рассказы начала еще до революции, в революцию ей уже было тридцать лет. Она дружила с членами семьи Владимира Ильича Ленина, немало написала хорошего, энциклопедически образованный человек, зачем ей какая-то Чесма? А ведь зачем-то нужно, спрашивает. И Мария Тимофеевна рассказывала:
— Весной сорок первого на наш район обрушилась стихия. В майские праздники трое суток валил мокрый снег, дождь и мороз ударил. А у нас в районе повсеместно скотные дворы и кошары раскрыты. Солому с крыш на корм сняли еще в апреле. Тогда десять тысяч голов скота пало.
Мария Тимофеевна хорошо знала свой район, изъездила на лошади, исходила пешком не один раз вдоль и поперек. И даже с высоты птичьего полета видела. Был такой случай. Прилетел куратор из области на самолете, Заикин Иван Васильевич. Намеревался пробыть в районе сутки. Чесменцы за ночь отпечатали 25 тысяч листовок — призыв к комбайнерам, к сельским труженикам, погрузили в самолет. Мария Тимофеевна выбрасывала листовки. У летчика был план района, он делал круг над полевым станом, над поселком, махал рукой Марии Тимофеевне — и она сбрасывала пачку листовок. Разговоров потом было много, как самолет летел, как люди собирали листовки.