— Ула? Ты меня слышишь? — заговорил с ней златоглазый человек. — Дочь моя…
Лаитан никак не могла вдохнуть воздух, чтобы ответить. Она задыхалась, умываясь слезами и дергаясь в судорогах, а люди вокруг, суетясь и отдавая приказы, пытались удержать ее уже вчетвером. Тело сотрясали судороги, спазмы и жажда жить, бьющая через край и дергающая мускулы в бешеной пляске.
Медноликая Лаитан с хрипом и рёвом вдохнула воздух, едва не выхаркнув обратно куски замороженных органов. Перед глазами еще кружились редкие снежинки — последние из наведённой волшебством тёмного золота метели.
Какое-то время казалось, что ничего не происходит. Время словно замерло, замёрзло, покрылось льдом и изморозью. Звуки битвы, затихающей в отдалении, умирали, доносясь тягучими ударами металла, визгом раненых лошадей и криками людей, умерших, умирающих и не собиравшихся это делать.
Мёртвый жрец внутри закостеневшей и замершей сферы не шевелился. Что-то треснуло, разорвавшись с тягучим звоном. То, что было не так давно туманом, покрылось сеткой трещин — Тьма дала незримому материальность, а холод Мастерства заморозил материю, превратив её в камень.
Хрупкий, ломкий и непрочный камень. Который под собственным весом ломался, трескался и медленно отваливался пластами, обнажая замершую в центре оледенения фигуру. Серокожий жрец с разрубленной грудиной проявлялся наружу, как утёс, с которого сходит лавина многолетних наслоений слежавшегося снега.
Морстен, замерший и скованный с Лаитан одной общей цепью сил, не мог прервать действия совершенно невообразимого и никогда не практиковавшегося сплетения мастерства и темноты. Не мог прервать без вреда для себя и Медноликой. А потому, не обращая внимания на горячую кровь, текущую по спине из разбитого затылка, промороженную до плеча руку, и прочие мелкие неудобства вроде сплошного потока боли, в котором он купался все время контакта с силой света, он продолжал давать ровный, плотный поток энергии, вытаскивая его из окружающего пространства, насколько мог дотянуться.
«Держись, — шевельнул он губами, не надеясь, что она услышит. Судя по всему, ей приходилось многократно хуже — ведь защита Медноликой, даже упавшая почти полностью, не могла не реагировать на противоположную ей стихию, противную самой природе естества Матери Матерей. — Держись. Сейчас все кончится».
Он медленно протянул руку вперёд, пользуясь небольшим резервом силы, чтобы поднять с земли клинок тхади, лежавший в грязи. Тёмный металл дрогнул, подчиняясь его воле, и медленно шевельнулся, пропахивая в земле борозду. Разогнать его и швырнуть, как камень из пращи, чтобы скованный льдом смеси Тьмы и Света жрец рассыпался гнилостными осколками — вот все, что мог сделать сейчас Гравейн. «Надеюсь, это поможет».
Большая часть сферы осыпалась вниз, втыкаясь в камни острыми осколками, похожими на гигантские оголовки стрел. Рука жреца Посмертника дрогнула, мизинец отломился, и упал вместе с кусками затвердевшего тумана, но эта тварь, щедро напитанная силой посмертия, не собиралась умирать. А меч все полз, набирая скорость. Медленно. Слишком медленно.
Семь Стрел, поддерживаемый своим рыжеволосым племянником, раздвинул ряды замерших, как истуканы, варваров. В его руке был тот самый свёрток, который он таскал на спине в начале пути. Медленно смотав шкуру, он обнажил блестящий полированный металл небольшой цилиндрической трубы, окованной бронзовыми кольцами. С одной стороны трубы была короткая деревянная рукоятка, топорщившаяся непонятными рычагами и приспособлениями. Горец поднял трубу, направив её на жреца смерти, и нажал на один из рычагов. Громыхнуло. Вонь сгоревших внутри трубки снадобий распространилась вокруг вместе с белым облаком выхлопа, а раскалённое ядро начало свой путь к мишени.
Черные, глубокие, как толщи вод океана, глаза зверя смотрели так пристально, что невозможно было отвести взгляд. Холодный расчёт, губительная тьма и бархатистость южной ночи смешались в глубине черных зрачков, только немного темнее самой радужки. Немигающий, пристальный, вскрывающий душу взгляд был направлен в самое естество. И от этой давней, далёкой, полузабытой, терзающей душу боли хотелось опуститься на колени и завыть, подняв лицо к луне, к двойному солнцу, чтобы молча выразить всю свою солидарность об утраченном. О том, чего никогда не было и что могло бы случиться, пойди все немного иначе.