Гравейн ещё раз вгляделся в лицо Лаитан, пользуясь возможностью изучить её поближе.
— Я сражался тогда на твоей стороне, Мать. Но все наёмники носят короткие волосы, а залитые кровью доспехи похожи один на другой. Потому, когда меня добила ты своей алебардой, я… очень разочаровался, — тихо, едва слышно проговорил он, и в его словах не было привычного слегка издевательского тона. Была горечь, и к ней примешивалось непонимание, так и не развеявшееся за все эти годы. Ты не знаешь всей истории, и сейчас ещё не время об этом говорить, но у меня личные и очень давние счёты к Посмертнику. И к тебе тоже. Но тут сложнее. Мне кажется… ты не совсем похожа на себя. Слишком молода, слишком рьяно рвёшься вперёд. Недостаточно жестока. Слишком быстро устаёшь. Но последнее нормально — вдали от наших твердынь мы все становимся больше всего людьми. Даже твой ручной варвар, несмотря на то, что он пыжится изо всех сил. А вот твоя мягкость… с годами становишься циничнее и проще относишься к жизни.
Услышав его слова, Медноликая мысленно возмутилась. Она помнила, как все было, видела случившееся, и слова властелина, несомненно, были лживой попыткой переврать правду, исказить ее в свою пользу. «Тьма никогда не врет, для нее в этом нет нужды, ибо правда ранит сильнее и вернее льстивой, сладкой лжи», — вспомнились ей слова ее няньки о Тьме и северных пределах. Лаитан мысленно встрепенулась, но все ее естество отвергало глупые попытки властелина Замка обвинить ее в своей смерти. Он был жив, и это противоречило его словам, что бы там не случилось в прошлом с Посмертником и северной Твердыней. Он лгал, и это было очевидно для Медноликой. Но… Но где-то внутри кровь стучалась в висках, разгоняя сердце и учащая его ритм. Где-то внутри Лаитан отчаянно боролась с искушением спросить версию событий с точки зрения властелина. «Он лжет тебе, лжет! — кричали ее предки голосами матерей. — Тьма лжет всегда! Ты же помнишь, ты — это мы!»
Ты — это мы. И кто же тогда она сама? Кто такая Лаитан, если кроме олицетворения конца Империи ее имя не значит почти ничего? Если она — плоть от плоти таких же, как она, ушедших в историю и оставшихся в крови взвесью золота? Какая могла бы быть у нее судьба, случись ей родиться в любое другое время, любым другим человеком, самой по себе, без груза ответственности и принятия ее. Лаитан почувствовала себя пустым мешком, в который ссыпали по горсточке всех круп и прочих продуктов на дорогу. Важность оболочки для транспортировки еды никто не отменял. Без мешка путнику трудно идти дальше и носить свои вещи. Но вытряхни его на дорогу, съешь все припасы и износи одежду — что останется тогда? Рваная тряпица в пятнах сала или крови.
Морстен оторвал взгляд от порозовевших щёк Лаитан, закрывшей глаза где-то на середине его тирады. Она дышала размеренно, но слишком часто для спящей. «Притворяется». Он посмотрел на едва заметное сквозь серое и чёрное переплетение мёртвой листвы и ветвей небо. Едва изменившийся оттенок низких облаков подсказал ему, что скоро рассвет.
Он легонько похлопал её по щекам, а потом потянулся к шее проверить, как бьётся пульс. Но его руку остановила ладонь Лаитан, крепкая и уверенная.
— Не время избавляться от меня, властелин, — прохрипела она, — добить можно потом, если сил хватит.
Картины прошлого заставили Лаитан присмиреть и избавиться от напыщенного тона властительницы.
— Морстен, — добавила она. Имя пришло само, вместе с памятью предшественницы, вместе с кровью, вместе с обмороком. Она слышала, как его звали по имени. Где, когда? Тогда, сотни лет назад? Здесь и сейчас? Но тогда кто? Кто тут знал его имя, если его не знала даже мать матерей?
Он посмотрел на неё слишком долгим изучающим взглядом. А через секунды взгляд снова затянулся непроницаемой плёнкой цинизма и отрешённости. Кажется, он понял слова Лаитан по-своему. Особенно, когда она произнесла его имя. Тихо, слишком тихо даже для своих жриц. Он услышал ее, она знала точно, но понял по-своему. Лицо властелина выражало удовлетворение, будто он ждал, что она его вспомнит, чтобы слова о смерти не пропали даром, легли на благодатную почву, пробудили память. И чтобы месть, дрожащая в нем, будто биение чужого сердца, была слаще и дольше.
— Ветрис не мой ручной зверь. Он волк Долины, мой союзник в этом походе.
Лаитан обходила стороной слухи о помолвке. На это были причины. Ветрис предложил ей военный союз, но его слова теряли бы смысл, дойди они до океана и найдя там ответы и лекарство от чумы Посмертника. А ещё он предложил смешать народы, чтобы усилить их, спасти от вымирания и грязнокровия браков с обычными людьми. Лаитан не хотела обрекать Империю на смерть, но она должна была умереть. Мать матерей не сказала «да», но она и не сказала «нет». Все зависело от итогов похода. Теперь, как ей казалось, не просто все, а что-то еще, чего она не могла пока понять.