Готовить она не стала, перекусила бутербродами с сыром, лежавшими в холодильнике.
Почти полный бокал вина в руках. Щелчок по выключателю, и начинает гаснуть свет.
Везде: на кухне, в ванной, в зале последовательно затухали светильники. В итоге лишь золотистая полоска света из спальни указывала Каролине путь. В дверном проёме виднелась расстеленная кровать, что так и манила уставшую девушку. Тихо играла джазовая пластинка. На прикроватный столик Каролина поставила бокал вина. Вот и весь «праздник».
Она закрыла шторами окна своей квартирки от окружающего мерзкого мира. Осторожно развязала пояс на рубашке, замерев перед зеркалом. И вот, в отражении появилась её фигура с пышной грудью и покатыми бёдрами, тело, которое, по идее, уже давно должно было превратиться в скелет, пылало молодостью. Оно могло бы считаться наипрекраснейшим, если бы не множество клеймён, почти равномерно покрывавшие его.
Каролина смотрела на рисунки, выжженные на коже с грустью и только один рисунок, походивший на татуировку вызывал у неё не омерзение, а, скорее, ненависть. Небольшой круг над левой грудью, перечёркнутый горизонтально.
Так она и праздновала «круглые» даты своего пребывания в этой тюрьме. Пила вино, привезённое во время отпуска из Батуми, слушала песни своей молодости и смотрела на своё изуродованное тело. Самое отвратительное во всём этом было то, что она не может умереть, во всяком случае, ни одна попытка покончить с собой успехом так и не увенчалась.
Первые годы своего заключения на Земле Каролина перепробовала множество способов покинуть свою тюрьму. И ни один не сработал. Её всегда ловили, грозили изгнанием и за шкирку возвращали на место. Попытки покинуть этот мир пресекали и некоторое время, стоило ей открыть шторы, как можно было увидеть едва ли не стройные ряды патрульных в местной песочнице.
Стоило ей хотя бы как-то повредить кожные покровы или же, если показатели её физического состояния менялись не в лучшую сторону, на пороге мигом появлялся кто-то в сером плаще с лекарем и начинался увлекательный монолог на тему: «Как можно так себя запустить?».
Ей могло бы льстить подобное, только если бы, её не выловили раз из ванной, не выхватили нож, не изъяли все снотворные и револьвер, приобретённый на чёрном рынке (и как все эти рынки не уничтожили, раз уж оружие на Земле запретили?) они тоже отобрали. Чаще всего к ней приставляли смазливого синеволосого парня, который редко приходил трезвым и всегда очень сочувственно улыбался. Каролин решила, что его приставили к ней из-за общего азиатского прошлого их предков, только вот, оно так и не помогло им сдружиться или хотя бы найти общий язык.
Первое время он частенько присматривал за ней, зачастую осушая её запасы алкоголя. Нередко с Каролиной за компанию. И, несмотря, на эту его пристрастие, улизнуть от него всё равно не представлялось возможным. На жалость ему давить оказалось бесполезно, грозить ― тоже. Он мечник патруля, внимательным оком приглядывающего за Землёй.
Постепенно он появлялся всё реже, потом и вовсе, по словам сменившей его женщины, вернулся в головной офис в Санкт-Петербург. Сначала Каролина обрадовалась, однако, после того, как ей в очередной раз помешали спрыгнуть с моста, поняла, что парнишка был и общительнее, и приятнее, нежели эта вечно мрачная скупая на слова татарка.
Впрочем, хватит о грустном.
Бокал пуст, рубашка снова на теле, проигрыватель выключен на моменте, может быть, чуть позже, нежели обычно. Перестав кружить перед зеркалом, Каролина умостила своё пленительное никому не нужное тело на шёлковые простыни и уставилась на стоящий рядом торшер. Он единственный во всей комнате источал свет.
«Сейчас, — думала она, — я выключу свет, и меня вновь поглотит тьма. И тишина. Семь часов, а потом солнце попытается просочится через шторы и принесёт мне новый день. Новый день, ничем не отличающийся от сотен тысяч старых и, может быть, миллиона новых».
Каролина решалась несколько мгновений, оттягивала момент, и, наконец: ненавистный «щёлк». Быстро, чтобы тьма не прилипла к телу; чтобы не запуталась в светлых крашенных волосах, пленница с головой залезла под одеяло и сжалась в комок, повторяя, будто мантру: