В коммуналке, в их узкой комнате, пять метров которой пошли на длину и два на ширину, где весь левый, ближний к двери угол занимала высокая, под потолок, печь с рифлеными боками и придвинутое к печи ведерко с чугунной кочергой и чугунным совком, где возле окна красовалось трехстворчатое нравоучительное трюмо, в котором всегда можно было видеть себя со стороны, – так вот, в этой комнате происходили по воскресным и праздничным утрам странные вещи. Точнее, одна и та же странная вещь. Да и не вещь вовсе, а звуки, природу которых Анна так и не узнала.
Когда не надо было вставать ни свет ни заря, одеваться-шнуроваться и спешить на угол Куйбышева и Чапаева к трамвайной остановке, в их комнате, высоко, там, где пестрая ленточка бордюра почти подпирала потолок, звучала музыка. Позже Анна поняла, что так звучать мог орган. И все же это были человеческие голоса. Будто много людей, мужчин и женщин, собрались там, наверху, и начали петь.
Только откуда бы взяться в их коммуналке органу или такому количеству поющих людей? И вообще, по радио утром, да и вечером, тогда звучали совсем другие мелодии. И только у нее из-за бордюра, точно с узких филармонических хоров, звучало это…
Длилась благодать считаные минуты между еще сном и уже явью и с полным пробуждением исчезала. Но очень скоро Анна выучилась, не дав себе до конца вынырнуть, возвращаться назад, в сон, и тогда наваждение подступало с новой силой.
Чудеса продолжались немного и после переезда на новую квартиру, где никакого бордюра не было. Но когда Анна еще подросла, все само по себе сошло на нет, растаяло, точно детский, с барбарисовым вкусом леденец за щекой, и никаким усилием воли повторить это больше не удавалось.
В узкой, как школьный пенал, комнате на Куйбышева часто появлялась теперь Неля Николаевна, уже просто баба Неля. Она окончательно вышла на пенсию и стала забирать Анну сначала из детского сада, потом из школы. Иногда родители, уходя вечером в кино или в гости, звали Нелю Николаевну посидеть с Анной или же закидывали Анну к ней.
Сначала Аннина мать что-то платила Неле Николаевне как няньке. Но скоро деньги брать та наотрез отказалась, а просто помогала, превратившись из трамвайной кондукторши в родню.
Ходить в магазины, на рынок, в сберкассу платить за квартиру или еще куда по взрослым делам Анна любила больше всего с Нелей Николаевной. Во-первых, потому что она не ленилась рассказывать всякое интересное про прежнюю жизнь. Во-вторых, с ней у Анны не ныло плечо. Ведь одно дело, когда за руку тебя тащит высокий и вечно спешащий взрослый, и совсем другое, когда это маленького росточка бабушка, за которой не надо поспевать вприпрыжку и в чьей ладони, сухой и шершавой, как вязаная рукавичка, так приятно согревать замерзшие пальцы.
Иногда Неля Николаевна брала Анну в баню. Высилось в глубине квартала такое сталинского ампира сооружение, с колоннами и широкой парадной лестницей. Спустя десятилетия, проходя мимо проданного под торгово-развлекательный центр здания бывшей бани, Анна вспомнила и вытертую ковровую дорожку на лестнице, и то, что «женское отделение налево», и белоснежную крахмальную тряпицу, которую Неля Николаевна стелила на деревянную скамью, прежде чем разрешить Анне сесть.
Но главным даром памяти был звук. Восхитительный колокольно-серебряный звук, с которым сильная и словно кипящая струя ударялась о дно шайки. И еще – согнутый локоть Нели Николаевны, которым та пробовала воду.
Неудачным из всех совместных с Нелей Николаевной гуляний можно было признать только один поход в Летний сад.
Они дошли почти до самого конца центральной аллеи, и тут Анна замерла перед скульптурой худого бородатого дядьки с ребенком в руках. Она исподлобья рассматривала выгнутое детское тельце, живот с вмятиной от укуса.
– Вот так и в блокаду… – отводя глаза, сказала она прерывающимся шепотом, потому что громко произнести такое посреди золотого осеннего дня и мирно гуляющей публики как-то не выходило.
Однако шепот этот Неля Николаевна услышала. Она не то ахнула, не то всхлипнула, выпустила Аннину ладонь и нетвердой походкой двинулась к ближайшей скамейке.
Перепуганная Анна стала клясться, что пошутила и ничего, ничегошеньки такого, конечно, не было и быть не могло, что это все задавака Машка, писательская дочка из первого «а», это она все выдумала, но ведь, баба Неличка, родненькая, если уж совсем вправду, то как же она могла такое выдумать, она же примерная, единственная из всей параллели уже читать умеет, а про то она случайно подслушала, когда к родителям пришли гости и все думали, что Машка уже спит…