- Читайте, папенька, вслух! - проговорила с досадою Настенька.
Петр Михайлыч начал:
"Любезный друг.
Ты, я думаю, проклинаешь меня за мое молчание, хоть я и не виноват: повесть твою я сейчас же снес по назначению, но ответ получил только на днях. Мне возвратили ее с таким приговором, что редакция запасена материалом уж на целый год. Не огорчайся этой неудачей: роман твой, по-моему, очень хорош, но вся штука в том, что редакции у нас вроде каких-то святилищ, в которые доступ простым смертным невозможен, или, проще сказать, у редактора есть свой кружок приятелей, с которыми он имеет свои, конечно, очень выгодные для него денежные счеты. Они наполняют у него все рубрики журнала, производя каждого из среды себя, посредством взаимного курения, в гении; из этого ты можешь понять, что пускать им новых людей не для чего; кто бы ни был, посылая свою статью, смело может быть уверен, что ее не прочтут, и она проваляется с старым хламом, как случилось и с твоим романом".
Старик не в состоянии был читать далее и бросил письмо.
- Как же редактор может не прочесть? - воскликнул он с запальчивостью. - В этом его прямое назначение и обязанность.
- Его назначение и обязанность набивать свой карман, - сказал Калинович.
- Именно! - подтвердил Петр Михайлыч. - После этого они не проводники образования, а алтынники; после этого им бы в лавке сидеть, а не словесностью заниматься! Возбранять ход новым дарованиям - тьфу!
Калинович продолжал ходить взад и вперед.
- Послушайте, вы прочтете нам ваш роман? - сказала Настенька.
- Пожалуй, как-нибудь выберем время, - отвечал Калинович.
- Чего тут выбирать!.. Откладывать нечего: извольте сегодня же нам прочесть. Я вот немного сосну, а вы между тем достаньте вашу тетраду, подхватил Петр Михайлыч.
- Я за тетрадью, папенька, пошлю Катю, - сказала Настенька, - а сами вы не должны ходить, без вас найдут, - прибавила она Калиновичу.
- Хорошо, - отвечал тот.
После обеда Петр Михайлыч тотчас отправился в свой кабинет, а Настенька села рядом и довольно близко около Калиновича.
- Вы давно написали ваш роман? - сказала она.
- Года полтора, - отвечал тот.
- А нынче вы пишете что-нибудь?
- Пишу и нынче, - отвечал Калинович с расстановкой.
- Что ж вы нынче пишете?
- Знакомое вам.
- Знакомое мне? - повторила Настенька, потупившись. - Вы и это должны нам прочесть: это для меня еще интереснее, - прибавила она.
- Оно еще не кончено.
- Отчего?
- Оттого, что не от меня зависит: я не знаю, чем еще кончится.
- А я думаю, что вы должны знать.
- Нет, не знаю... - отвечал Калинович.
Такими намеками молодые люди говорили вследствие присутствия капитана, который и не думал идти к своим птицам, а преспокойно уселся тут же, в гостиной, развернул книгу и будто бы читал, закуривая по крайней мере шестую трубку. Настенька начала с досадою отмахивать от себя дым.
- Ваш страж не оставляет вас, - сказал Калинович по-французски.
- Несносный! - отвечала она тихо и с маленькой гримасой, а потом, обратившись к дяде, сказала:
- Что вы, дяденька, за охотой не ходите! Мне очень хочется дичи... Хоть бы сходили и убили что-нибудь.
- Ружье в починку отдал... попортилось... - отвечал капитан.
- Возьмите у Лебедева.
- Их дома, кажется, нет-с. Они верст за тридцать на облаву пошли.
- Нет, он дома: сегодня был в училище, - возразил Калинович.
Капитан покраснел.
- К ихним ружьям я не привык-с, мне из них ничего не убить-с, - отвечал он, заикаясь.
Понятно, что капитан безбожно лгал. Настенька сделала нетерпеливое движение, и когда подошла к ней Дианка и, положив в изъявление своей ласки на колени ей морду, занесла было туда же и лапу, она вдруг, чего прежде никогда не бывало, ударила ее довольно сильно по голове, проговоря:
- Ваша собака, дяденька, вечно измарает мне платье.
- Венез-иси! - сказал капитан.
Дианка посмотрела с удивлением на Настеньку, как бы не понимая, за что ее треснули, и подошла к своему патрону.
- Иси, куш! - повторил строго капитан, и Дианка смиренно улеглась у его ног.
Напрасно в продолжение получаса молодые люди молчали, напрасно заговаривали о предметах, совершенно чуждых для капитана: он не трогался с места и продолжал смотреть в книгу.
- Есть с вами папиросы? - сказала, наконец, Настенька Калиновичу.
- Есть, - отвечал он.
- Дайте мне.
Калинович подал.
- А сами хотите курить?
- Недурно.
- Пойдемте, я вам достану огня в моей комнате, - сказала она и пошла. Калинович последовал за ней.
Войдя в свою комнату, Настенька как бы случайно притворила дверь.
Капитан, оставшись один, сидел некоторое время на прежнем месте, потом вдруг встал и на цыпочках, точно подкрадываясь к чуткой дичи, подошел к дверям племянницыной комнаты и приложил глаз к замочной скважине. Он увидел, что Калинович сидел около маленького столика, потупя голову, и курил; Настенька помещалась напротив него и пристально смотрела ему в лицо.
- Вы не можете говорить, что у вас нет ничего в жизни! - говорила она вполголоса.
- Что ж у меня есть? - спросил Калинович.
- А любовь, - отвечала Настенька, - которая, вы сами говорите, дороже для вас всего на свете. Неужели она не может вас сделать счастливым без всего... одна... сама собою?
- По моему характеру и по моим обстоятельствам надобно, чтоб меня любили слишком много и даже слишком безрассудно! - отвечал Калинович и вздохнул.
Настенька покачала головой.
- Так неужели еще мало вас любят? Не грех ли вам, Калинович, это говорить, когда нет минуты, чтоб не думали о вас; когда все радости, все счастье в том, чтоб видеть вас, когда хотели бы быть первой красавицей в мире, чтоб нравиться вам, - а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы человек после этого!
Капитан покраснел, как вареный рак, и стал еще внимательнее слушать.
- Любовь доказывается жертвами, - сказал Калинович, не переменяя своего задумчивого положения.
- А разве вам не готовы принести жертву, какую вы только потребуете? Если б для вашего счастья нужна была жизнь, я сейчас отдала бы ее с радостью и благословила бы судьбу свою... - возразила Настенька.
Калинович улыбнулся.
- Это говорят все женщины, покуда дело не дойдет до первой жертвы, проговорил он.
- Зачем же говорить, когда не чувствуешь? С какою целью? - спросила Настенька.
- Из кокетства.
- Нет, Калинович, не говорите тут о кокетстве! Вы вспомните, как вас полюбили? В первый же день, как вас увидели; а через неделю вы уж знали об этом... Это скорей сумасшествие, но никак не кокетство.
Проговоря это, Настенька отвернулась; на глазах ее показались слезы.
- Помиримтесь! - сказал Калинович, беря и целуя ее руки. - Я знаю, что я, может быть, неправ, неблагодарен, - продолжал он, не выпуская ее руки, но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня есть ум, есть знание, есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
- Вы должны быть литератором и будете им! - проговорила Настенька.
- Не знаю... вряд ли! Между людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. - Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.
- Послушайте, Калинович, что ж вы так хандрите? Это мне грустно! проговорила Настенька вставая. - Не извольте хмуриться - слышите? Я вам приказываю! - продолжала она, подходя к нему и кладя обе руки на его плечи. - Извольте на меня смотреть весело. Глядите же на меня: я хочу видеть ваше лицо.