Страстный, заразительный призыв Минача к современникам и прежде всего — к молодым в словацкой культуре, призыв, продиктованный гордым чувством принадлежности к нации, сумевшей «вопреки так называемой истории» пробиться в XX век, а затем, возродившись на основе социализма, добиться поистине выдающихся достижений в подъеме материального благосостояния и духовного уровня жизни народа, — такая, насквозь современная трактовка глубинной преемственности национального бытия программным эхом отозвалась в целом ряде значительных художественных произведений, в существенной мере определивших основные черты, общую оригинальность лица словацкой прозы второй половипы 70-х годов. В частности, нельзя не поставить в связь с исторической публицистикой Минача и обращение П. Яроша в 70-е годы к реальным героям, к истокам нравственной и культурной традиции своего народа. Именно эти позитивные тенденции и получили последовательное развитие в романе «Тысячелетняя пчела», над которым он работал необычно для себя долго: пять лет отделяют его появление в 1979 г. от предыдущей книги «Моток пряжи».
Роман Петера Яроша «Тысячелетняя пчела» — широкое эпическое произведение, тяготеющее по жанру к семейному роману-хронике. В нем на протяжении длительного времени — с 1891 по 1918 г. — обстоятельно прослеживается история трех поколений семьи Пихандов, обитателей реально существующего старинного села Гúбе в Средней Словакии, под отрогами Татр.
Герои романа живут так, как искони было заведено в этих, не слишком плодородных краях: с весны в поле, потом — подсобный промысел артелью лесорубами, каменщиками, плотниками. Повседневный, никогда не прекращающийся труд составляет основу их существования. «Настала суббота, вот и поднялись спозаранку, в полтретьего» — этой фразой-камертоном открывается книга: Мартин Пиханда с сыновьями Само и Валентом затемно отправляются в лес на заготовку дров. Со знанием дела описывает Ярош весь ход этой немаловажной — в предвидении студеной зимы — операции, а вслед за этим, явно любуясь своими героями, будет столь же обстоятельно рассказывать о сенокосе, об очередном анабасисе каменщиков или об увлечении учителя Орфанидеса садоводством. Труд вошел в плоть и кровь этих людей, на нем держится все — дом и семья, воспитание и нравственность. Вот характерный диалог Ружены Пихандовой с дочерью: «Ни за что не привыкнуть мне вставать в такую рань», — сказала Кристина и начала лениво и сонно одеваться. «К этому разве привыкнешь! — отозвалась мать. — Надо просто хотеть, чтобы выдержать. Истово хотеть, доченька моя. Я вот уж век привыкаю, а все никак не привыкну. Иной раз, когда, не дай бог, проспишь, терзаешься, будто грех какой совершила. Такой уж он есть, человек!.. А иначе-то разве выдюжить?! Лечь в тенечке, пальцем не шевельнуть и ждать, покуда смертушка приберет, — нет, это не по мне, я бы не вынесла… Вот и хлопочу с утра до вечера, хватаюсь за то, за се, так время-то помаленьку и проходит. А случается, в работе и душа радуется».
С дистанции нашего времени писатель существенно корректирует привычный, отстоявшийся в литературе взгляд на словацкую деревню. Косная патриархальность, консерватизм, стремление к наживе одних и безропотная забитость других — все эти, казалось бы, неотъемлемые приметы деревенского бытия в «Тысячелетней пчеле» не акцентируются. Повседневный труд, в котором пребывают персонажи романа, не выглядит проклятием. В силу устойчивой преемственности он, напротив, придает им чувство уверенности в себе, в широком историческом и общегуманистическом смысле оправдывая их существование на земле. Самим названием книги подчеркивается приоритетность этого трудового коллективистского начала в человеке. «Мы ни дать ни взять пчелы, — рассуждает один из центральных персонажей романа, Само Пиханда по прозвищу Пчела, — только работой и спасаемся. Другого нам не дано: хочешь выжить, работай до седьмого пота. Пчелы, они ведь как? Гляньте на них! Целое лето хлопочут, мед собирают — и все, чтоб род свой продолжить. А мы разве другие? И нам деваться некуда, знай вкалывай, коли хочешь выжить и оставить потомство!» Образная аналогия между дружной пчелиной семьей и человеческим общежитием не раз возникает по ходу романа, исподволь обосновывая мысль о естественной солидарности людей труда, об их органическом противостоянии трутням-нахлебникам; так постепенно входит в роман и идея необходимости совместной борьбы трудящихся за человеческое и национальное достоинство, за социальную справедливость.
Решающее значение в творческой эволюции Яроша на пути к этому роману имело обращение к фондам собственной памяти. «Роман у меня начал складываться еще тогда, когда я и не подозревал о его замысле, — говорил писатель в одном из интервью. — Его творили за меня в пору моего детства деды, бабки, родители, соседи и — всем миром — жители села и округи. Последний тридцатилетний период существования Австро-Венгрии был одним из сложнейших и тягчайших во всей словацкой истории. Меня тянуло, буквально подмывало написать о нем… Я смотрю на молодость наших дедов не как на историю, а скорее как на позабытое настоящее, почти современность».
Родное село Петера Яроша, Гибе, словно создано для той функциональной роли, которую писатель отвел ему в романе, потому что оно как бы представляет в миниатюре всю историческую Словакию. Старинное поселение словаков, с XIII в. колонизованное немцами и в том же столетии получившее статус города, в XVIII в. оно пришло в упадок и снова стало селом (в наше время там проживает около 2000 жителей). Со второй трети XIX в. Гибе было очагом национально-патриотических настроений и просветительской культурной деятельности, отсюда вышли несколько известных в истории национальной словацкой культуры личностей, например Штефан Марко, Дакснер. Все они принадлежали к тому поколению словацкой интеллигенции — выходцев из народных низов, — которое было движущей силой эпохи словацкого национального возрождения, ферментом словацкого национального самосознания в своей среде. И в соответствии с исторической правдой П. Ярош показывает в романе, что жители Гибе не только чтут их память, но и что брошенные ими зерна протеста против национального неравноправия в новых исторических условиях — в эпоху пролетарской идеологии и рабочего движения — дали свои всходы на путях демократизации и классовой закалки национального самосознания. Их национально-просветительская деятельность, пример отстаивания интересов словацкого народа, противодействия ассимиляторским усилиям реакционной правящей аристократическо-буржуазной верхушки Венгрии на рубеже XIX–XX вв. подготовили почву для восприятия трудящимися социал-демократических идей. Последняя четверть XIX— начало XX в. — очень сложный период в исторических судьбах Словакии. С одной стороны, отчаянный напор венгерских ассимиляторов и национальное ренегатство зажиточных слоев словацкого общества, словацкой буржуазии; с другой — ширящийся процесс укрепления национального сознания крестьянства, формирование организованного рабочего движения, распространение идеи чехословацкой солидарности. Достоинство романа Яроша в том, что главные социально-политические координаты эпохи естественно соотносятся с конкретной жизнью персонажей, с правдой внутреннего развития характеров.
Село Гибе отнюдь не изолировано от широкого мира. Его обитатели в поисках заработка — изрядно побродили по свету. И если Мартин Пиханда с его увлечением географией (за этой чудаковатой странностью угадывается острый интерес к бескрайнему миру, к тому, «как другие люди живут») еще только предчувствует необходимость более справедливых порядков на свете, то его сыновья: Само, пошедший по стопам отца — земледельца в сезон полевых работ и строителя-каменщика в межсезонье, и Валент, выбившийся в интеллигенты, уже сознают потребность активной борьбы за приближение лучших времен. Само становится членом социал-демократической партии, Валент, окончив университет в Праге, превращается в убежденного сторонника идеи чехословацкой государственности.