— И эта хороша! — сказал отец.
— Хороша! — подтвердил учитель. — Просто год для пчел никудышный, больно сырой и холодный.
— Ну рассказывай, как было?! — засмеялся отец и радостно похлопал сына по плечу. — Наработались?
— Наработались! — сказал Само.
— Так, выходит, и заработали! — продолжал смеяться отец.
— Есть малость!
— Добро, добро!
— Мы и вправду как эти пчелы, — отозвался учитель Орфанидес. — Гляньте на них. Работой мы только и спасались. Тысячелетие выдюжили лишь потому, что умеем спину гнуть. Десятеро погибнет, а двенадцать народится! Точно пчелы, ей-ей, точно пчелы… Осмотрим-ка все, и те тоже, — он указал на крайний улей и немедля направился к нему.
— Верно сказано: мы те же пчелы, — подтвердил отец и оборотился к сыну: — Ни за что не дай им сгибнуть и никогда не продавай, даже если станет тебе хуже некуда! Всегда пригодятся…
Само кивнул — отец умиротворенно улыбнулся. И, повернувшись к учителю, стал с ним осматривать крайний улей. Само вытащил из кармана руку. В ней был золотой. Неловкими, огрубевшими от работы пальцами он хотел поиграть с монетой, но она выпала. Нагнувшись, он подобрал ее, но рядом с ней вдруг увидел рыбью кость — ту, что несколько месяцев назад едва не задушила его. Он поднял и ее. Испытующе поглядел в спину отцу и учителю. Оба увлеченно копались в открытом улье и про Само словно забыли. Тогда он подошел к улью, поднял крышку и виновато улыбнулся пчелиной матке. «Вот видишь, я тут», — обратился он к ней мысленно. «Я знала, что придешь», — как бы отвечала она. «А знаешь, что я сейчас сделаю?» — спросил он. «Хочешь меня убить», — сказала она. «Да, я наколю тебя на эту рыбью кость, проткну твое пчелиное сердце и скормлю тебя голодной куре». — «Попробуй», — сказала пчелиная матка. «И попробую!» — Само приблизил острие рыбьей кости к пчелиной матке и легонько ткнул в ее мягкое тельце. Пчелиная матка оцепенела, а пчелы злобно зажужжали. По меньшей мере пятьдесят накинулись на Самову руку, и прежде чем он успел проткнуть пчелиную матку, многие ужалили его. Он дернул рукой, косточка выпала. Он снова дернул рукой и попытался стряхнуть неистовых пчел. Или хотя бы опустить покрышку улья.
— Ты что делаешь? — Отец поворотил к сыну голову.
— Ничего, ничего, — ответил Само, смешавшись.
— Не дразни их! — остерег его отец.
— Меня долго не было, — объяснял Само. — Они подзабыли меня, — добавил он и поспешно спрятал руку за спину. Украдкой взглянув на нее, увидел, как быстро она набрякает. Сжал зубы от боли и сунул руку в карман. — Кто-нибудь знает пчелиный язык? — спросил он.
— На свете нет такого человека, — ответил учитель.
— А я знаю пчелиный язык, — сказал Само спокойно.
— Ах ты затейник, — засмеялся учитель. — Понимать пчел — еще не значит с ними разговаривать.
— А я с ними разговариваю! — твердил свое Само.
— Ты и впрямь затейник! — смеялся старый учитель.
— Не болтай, Само! — оборвал отец сына. — Лучше покажи-ка, что заработал!
Само подошел к столу и покусанной рукой вытащил из кармана большой кисет. Развязав его, высыпал на стол кучу монет.
— На свадьбу-то хватит? — спросил отец.
— А нет, так займу! — сказал Само.
Тут в пчельнике раскрылись двери и раздались возгласы матери и Кристины. Они вбежали в пчельник, обняли Само, расцеловали его, но по-настоящему удивленно вскричали лишь тогда, когда узрели на столе горку монет. Они погружали в них пальцы, ласкали их, охали, блаженно смеялись и про Само почти забыли. Перед пчельником отец прощался с учителем, и Само успел сунуть палец в рот и высосать из него ядовитые жала. «Мы точно пчелы, — ворчал он злобно и презрительно, — да, точно пчелы, только в заду у нас жала нету…» И вдруг ему стали противны деньги, которые заработал, — он за милую душу разбросал бы их по саду, втоптал ногами в рыхлую землю или запихал бы псу в его вечно голодное брюхо. Противно стало и собственное усердие. Но мать уже сгребала золотые в передник, и каждое новое звяканье срывало с ее смеющихся уст счастливый вздох.
11
Кристина проснулась посреди ночи. Она была одна. Месяц, скользнув в маленькую комнатенку через крохотное оконце, тихо облизывал своим холодным светом потрескивающие деревянные стены. На дворе завыл пес; взлаяв, заворчал, а потом вдруг успокоился. Но Кристина заслышала тихие шаги. Она глубже нырнула под перину, затаив со страху дыхание. Шаги приблизились к ее окошку, замерли. Она могла закричать, завизжать, и в миг к ней прибежали бы отец или мать. Или могла потихоньку выскользнуть из-под перины и спрятаться в доме — там, где спали остальные. Ан нет, она и не шелохнулась — ждала. Когда в окно раздалось резкое постукивание, она глубоко вздохнула, но не отозвалась. Лишь встала, подкралась к окну и в месячном свете разглядела фигуру. Стук повторился.
— Кто там? — спросила.
— Я!
Она узнала голос, но долго молчала. Опершись спиной о прохладную стену, ждала.
— Пусти меня! — прогремел голос. — Кристинка! — раздалось немного погодя уже мягче.
Ее пронзило холодом и снова бросило в жар. Вдруг она заторопилась. Нашарила впотьмах платье, кое-как напялила его на себя. Уже протянув руку, заколебалась было, но потом отворила окно настежь.
Матей Срок подступил к окну, ухватился за раму обеими руками и без натуги втянул себя в комнатушку. Затворив за собой окно, прошел на середину комнаты.
— Садись! — предложила Кристина.
Он порывисто шагнул к ней. Она уже чувствовала на лице его дыхание, уже уступала его силе, но стоило ему на мгновенье ослабить объятие, как она выскользнула.
— Засвечу лампу!
— Не нужно! — бросил он раздраженно.
Они сели напротив, глядели друг на дружку без слов и постепенно стали различать лица, как и днем. Глаза их блестели в свете месяца, и сердца непомерно часто стучали. Дышали они шумно, взволнованно.
Залаял пес, Матей повернул голову к оконцу.
— Кошка! — сказала Кристина тихо. А минуту спустя, услыхав шаги, оба замерли.
— Кот в сапогах! — сказал Матей и подошел к окну. Она тихо двигалась за ним. Оба посмотрели в окно на придомье, тускло освещенное месяцем. Увидели медленно качающиеся деревья. Услышали приближающиеся шаги. Вдруг неподалеку от окна остановился мужчина, широко раздвинув ноги. Шляпа затеняла лицо, и фигура его почти сливалась с окружающей тьмой.
— Кто это? — прошептал Матей и резко схватил ее за руку.
— Не знаю! — пробормотала она.
Мужчина в шляпе взмахнул рукой, и в стекло ударился камешек.
— Я его, клянусь богом!.. — вскричал Матей и уж было кинулся с вытянутой рукой к окну.
— Останься! — задержала она его ласковым прикосновением.
Он лишь яростно запыхтел, дернулся всем телом, но поддался ее настоянию. Оборотившись, заглянул ей в глаза, хотел опять о чем-то спросить, но Кристина ладонью прикрыла ему рот. В первый раз он улыбнулся.
— Моей будешь!
Он привлек ее к себе.
Мужчина ходил вокруг дома и дразнил собаку почти до утра. Камешки стучали в стекло, временами слышался глубокий вздох, но за Кристининым окном словно тихий ангел пролетел.
Матей Срок убрался лишь тогда, когда в доме раздались первые звуки: перхание старого Пиханды, скрип дверей и визг попавшей под ноги кошки.
Отец грохал в сенях, жадно пил холодную, отстоянную воду, потом на дворе стал что-то тесать топором. Постепенно все угомонилось, только Кристинино сердце гулко колотилось в груди. Истомленное тело металось в отсырелых перинах. В долгом сновидении Кристина словно проваливалась в беспамятство, пробуждалась и вновь ее охватывало томление. Она даже вскрикнула от испуга, когда мать постучала в дверь.
— Спишь?
Кристина высунулась из-под перины и опасливо поглядела на мать.
— Не-а! — ответила.
Было утро, уже совсем развиднелось.
— Ты что, захворала? — спросила опять мать.
— Не-а, мне ничего!
— Так вставай, затопи печь и сбегай в коровник!..
Весь день Кристина сновала по дому как во сне. Она не заметила даже, когда и как растопила печь, когда подоила корову, когда повыдергала поспевший лук на огороде, сварила обед, когда прочистила трубу и стала готовить ужин. То и дело обращала взор к калитке, словно кого-то ждала или сама хотела выйти на дорогу, ведущую к цветам и деревьям, обсыпанным пыльцой и сочащимся разымчивыми соками.