— И так ладно! — поддержал отец дочь. — Передряг меньше будет.
— И это ты говоришь? — завизжала Пилька на мужа.
— Хватит им и того, что есть! Еще и от нас кой-чего получат, когда наш час пробьет…
— Дак у нас тоже три дочери…
— Вот видишь, сама-то хочешь по справедливости, а другому не позволяешь, — засмеялся Дудач.
— Старый долдон! Тут небось разница! Дочери-то наши замуж повыходили… Мы и сами себя до смертного часа обиходим…
— Кто может знать, какой конец грядет!..
И верно, пререкались бы они до морковкина заговенья, кабы Мария не встала и не подошла к матери. Взяла ее за руку, поцеловала в щёку, улыбнулась.
— Я довольна, мама, — сказала она тихо. — Я уже примирилась… Все на свете захватить — никому не под силу.
Мать обомлела и на миг потеряла дар речи. Словно и она вдруг покорилась. Но вскоре отозвалась, хотя слова звучали уже поспокойней:
— Ни о чем другом, кроме как о твоих детях, не думаю. Глянь-ка, сколько их у тебя! Пятеро у печи, шестого под сердцем носишь… А что дальше будет?!
— Справимся, мама, слава богу, у нас крепкие руки…
— Да будет ли что взять в эти руки?!
Старый Дудач налил в кружку молока и подал дочери.
— Выпей, Марка! Покамест у меня еще найдется что подать в эти руки!
Дочь приняла кружку, улыбнулась отцу, поблагодарила.
— Мать всегда старается быть лучше, чем надо, — сказал Дудач, — вот и получается, что она хуже, чем есть!
— И я пить хочу! — Маленькая Эма примчалась от печи и протянула руки.
Кружка скользнула к ней в пальцы.
А пока Эма пила молоко, самый старший Мариин сын, двенадцатилетний Ян, что до сих пор потихоньку ел, прислушиваясь к разговору, подошел и положил деду на плечо руку.
Дудач улыбнулся ему, кивнул головой, словно собираясь спросить его: «Ну, а ты чего бы хотел?»
— Дедушка, — стыдливо начал внук, — а сколько у вас гектаров поля и луга?
Теперь примолкли и женщины — словно потолок над ними вдруг зашатался. Они подошли к деду с внуком, стали по обе стороны. Дудач взглянул на жену, на дочь, погладил усы, потом дунул на ладонь, будто хотел сдуть с нее пушинки, и привлек внука к себе. Они разговаривали так тихо, что женщинам пришлось нагибаться, чтобы разобрать слова.
— От родителя мне досталось два гектара, — начал Дудач, — да за женой получил я еще два, стало быть, вместе у меня четыре…
— Четыре гектара и три дочери?
— Так! — подтвердил Дудач. — Твоя мать — одна из них.
— А когда вы помрете…
— Господи, да что ты плетешь! — оборвала его мать.
— Дай ему договорить! — остановил Дудач и подбодрил внука: — Ну говори, я слушаю!
— Когда вы умрете, — снова собрался с духом Ян, — каждая ваша дочь получит примерно один гектар и тридцать аров…
— Точно! — подтвердил Дудач.
— Тогда к нашему гектару и семидесяти арам прибавится то, что получит мама, и всего у нас будет три гектара…
— Ну ловок считать! — горделиво сказала бабушка и, наклонившись, погладила внука по светлым волосам.
Жестяная кружка, что подала ей Эма, с грохотом упала на пол. — Тьфу ты, эмаль потрескается! — заругалась она, подняла кружку и, словно забыв про сметливость внука, стала внимательно осматривать голубую эмаль. Мария подсела к отцу.
Дудач ободряюще улыбался внуку. Тот продолжал:
— Нас теперь пятеро детей. — Он опять смутился, посмотрел на мать и на ее выпуклый живот. — …скоро нас будет шестеро…
— Вот негодник, и во что только нос не сует! — подивилась мать, но тут же, улыбнувшись, взлохматила ему волосы.
— Ну договаривай, что хотел! — подзадорил внука Дудач.
— Я хотел только сказать… — покраснел мальчик, — что, когда нас будет шестеро, каждому достанется от этих гектаров по полгектара…
— А может, ты за женой что получишь! — перебила мать сына.
— А если не получит? — спросил Дудач.
— Дак не возьмет же он такую, у которой ни кола ни двора! — вскинулась с визгом старая Пилька.
— А ну как бедную полюбит? — донимал женщин Дудач.
— Батюшки светы! — не унималась Пилька. — Уж в этом деле человек волен себе приказать.
— А вдруг не прикажет?
— Я приказывать себе не стану, — осмелел Ян. — Женюсь на той, которую полюблю.
Он гордо поглядел на мать, на бабку и снова покраснел.
— А у тебя уж есть какая на примете? — пошутил Дудач.
— Не знаю! — сказал Янко и покраснел еще пуще.
— Успеет еще! — обронила Мария.
— Если возьмешь бедную, — Дудач притянул внука поближе, — будет у тебя только полгектара и будете вы оба голь перекатная…
— Бедность святое дело, — быстро перестроилась бабка Пиля.
— Если будет у тебя пятеро детей, — продолжал Дудач, — поделишь между ними полгектара… Каждый получит десять аров, а это выходит меньше, чем наш сад…
— А с чего будут мои дети жить? — спросил Ян.
Ребята у печи завизжали — всем сразу захотелось положить в печь одну и ту же плошку. Мария прикрыла живот шалью, а старая Пилька от удивления цокнула языком.
— С чего будут жить твои дети? — повторил вопрос Дудач, и тихий его голос едва выскользнул из-под усов, — этого уж я тебе не скажу. До этого самому придется додуматься… Горбом своим их прокормишь!
— Тогда я лучше не женюсь! — выпалил мальчик. Он повернулся, вышмыгнул из-под руки деда и бросился к дверям.
— Яно! — крикнула сыну вдогонку мать, но он не воротился. С большой натугой она встала на ноги и заторопилась к дверям. Остановившись на лестнице, увидела на снегу глубокие следы.
Она хотела снова закричать, но не издала ни звука. Потом расплакалась навзрыд, повторяя множество раз:
— Не хочу больше детей, не хочу!
И вдруг упала.
Он вошел в горницу тихо и в ту же секунду услыхал, как жена стенает в постели. Повитуха, сидя в изголовье, кивком велела ему подойти. Перина над женой то поднималась, то опускалась. Стоны раздавались через одинаковые промежутки.
Он остановился над Марией, поглядел в ее сведенное судорогой лицо, тронул лоб в испарине и взял за руку, сжимавшую перину.
— Марка, я здесь! — прошептал он.
Жена болезненно улыбнулась и открыла глаза.
— Все будет хорошо, Марка, не тревожься! — тихо сказал он.
Жена кивнула. Она чувствовала, как тело мало-помалу расслабляется, как с него спадает мучительное напряжение. Прерывистое дыхание становится глубже, грудь и перина над ней вздымаются ровнее. Она то открывала, то закрывала глаза и, наконец, уснула.
Повитуха коснулась плеча Само.
— Пойдем!
Он выпустил руку жены, встал и вышел за повитухой.
— Что случилось? — спросил он в сенях.
— Поскользнулась и упала.
— Выкинет до срока?
— Не-е! — ответила бабка. — Больше испугалась, чем ударилась. Выспится, и к вечеру все обойдется.
Из кухни выглянули дети и мать Рушена.
— Что с ней? — спросили все разом.
— Уснула! Уже лучше! — сказала повитуха, собираясь уходить.
— Куда же ты, погоди! — остановила ее Ружена за локоть. — Молока тебе приготовила.
И она силой втянула повитуху в кухню.
15
Неожиданно смерклось, время заторопилось к семи. Само Пиханда принес жене ужин в постель, похоже было, ей полегчало: она весело ему улыбнулась. Он спокойно воротился в кухню. Поусаживал ребятишек за стол, снял с полки высокий мягкий ржаной каравай, испеченный Руженой после обеда. (Он помог ей растопить пекарницу, а потом укладывал на посыпанную мукой лопату большущие колеса теста.) Взял нож и стал резать объемные краюхи, наполнившие ароматом всю кухню до потолка.
— Один хлеб? — сморщилась Эма.
Он остановился над ней, погладил ее по голове, улыбнулся.