***
Та осень еще играет яркими красками, понемногу устилая волшебно, непередаваемо пахнущей рыжей листвой тихий поселок полугородского типа. Еще играет, да. Но Вике уже не до нее. Она слушает шаги.
Тяжелые, неравномерные. В такт им стонут половицы – не то прогнили, не то рассохлись. Кажется, будто это стонет сам дом, стонет от настоящей, живой боли. Будто за стенкой ходит вовсе не человек, а кошмарное чудовище, способное причинить боль даже дереву. И как только суд оставил ее с ним наедине после развода?
Самым страшным в этих шагах было то, что Вика никогда не могла предугадать, что за ними последует. В любую секунду в разделяющую их стену, сопровождаемый пьяным криком, мог с грохотом полететь табурет. Или бутылка. Бутылка даже хуже, ведь за ней нужно будет убирать осколки. А может, вовсе хлопнет дверь – и Вика опять окажется в чем—то виновата, опять окажется «последней гнидой», как ее «мать—кукушка».
Была и еще одна небольшая вероятность. Вика до дрожи старалась не думать о ней. Она никому не рассказывала. Не знала, кому можно. Да и не представляла, как.
Дом сотряс мощный удар скрипучей двери об косяк. Дурной знак. Очень дурной. Первым порывом Вики было броситься к другой двери – ведущей в ее комнату. Закрыть, запереть, несмотря на запрет, только бы не пускать…
Но она не смогла.
Ужас. Абсолютный, пронизывающий ужас. Тот, от которого ватные ноги намертво прирастают к полу, а рвущийся из глотки крик не может выйти, как ни пытайся.
— В—ви (ик!) ка!.. – на пороге возникает и останавливается на секунду, покачиваясь, огромный черный силуэт. – А ну отвечай, гадина, когда посуда помыта будет?!
— Уж—же… — лепечет Вика, не поднимая глаз.
При всей отцовской непредсказуемости она твердо знает – если посмотреть ему в глаза, за этим тут же последует удар наотмашь. И скорее всего не один.
— Уж—же? — Аркадьич снова икает и тяжело опирается рукой на дверной косяк. – Ну, вот, во—о—от. Можешь же, когда это…когда з—з—хочешь.
Вика смотрит в пол. По ее плечам периодически пробегает дрожь. При мысли, что он это видит, дрожь становится крупнее.
— Ну—ка, подь сюда.
Шаги. Тяжелые. Неравномерные. На ее плечо тяжело ложится грубая ладонь.
— А ну, посмотр (ик!) на меня. Смотри, кому говорят!
Вика медленно поднимает глаза, но прежде чем ее мозг успевает обработать увиденное, в ее щеку, в опасной близости к губам впечатывается поцелуй. Он оставляет влажный след с запахом лука и водки, который, кажется, никогда не отмоется. Не отдавая себе отчет, она отстраняется, пытается сделать шаг назад, но отцовская рука с силой, до боли сдавливает плечо, не давая разорвать дистанцию.
— Ч—что, отцу уже нельзя поцеловать родную дочь? – рычит нависший над ней силуэт не то с угрозой, не то с насмешкой.
— Я… — Вику тошнит одновременно от страха и отвращения. – Мне надо идти… Меня Ирка в гости ждет…
— Врешь, — значительно более твердо констатирует Аркадьич, и в место поцелуя со всей его дюжей силой впечатывается его вторая ладонь. – Ни (ик!) куда ты не пойдешь…
У Вики из глаз брызжут слезы, а ноги чуть подгибаются от боли и унижения. Плечо, на которое опирается Аркадьич, уходит вниз, и он с неразборчивым матом валится в сторону, потянув за собой книжную полку.
«Бежать, — ударяет ей в голову мысль. – Сейчас или никогда».
В спину ей летят оскорбления и угрозы, а глаза все еще застилает соленая пелена. Она больше не чувствует себя человеком. Она чувствует себя дворовой кошкой, из последних сил удирающей от огромного пса.
На крыльце она сталкивается с Дружком. Тот подпрыгивает от радости и бросается бежать вместе с ней – с ним играют! Добрая, самая любимая на свете девочка! Наконец—то!
Но в паре метров от калитки пес вырывается вперед и разворачивается, преграждая путь. В его голове только что щелкнул забитый туда тяжелой палкой механизм. Он больше не хочет играть. Он больше не знает, что такое любовь. В его взгляде холодная пустота. Пенистая слюна капает с его оскаленных зубов. «Еще только шаг, — говорит он без слов. – Сделай еще только шаг».
Вика замирает. Ее сердце гулко колотится где—то в районе горла, а ноги подкашиваются, угрожая уронить тело прямо в осеннюю грязь. Секунды тянутся, как вечность, но пролетают за один миг – сильная рука хватает ее сзади за волосы и тащит обратно к дому.
— Ты никуда не пойдешь, — слышит она сквозь острую боль от выдираемых с корнем волос за злобным гавканьем искалеченного Дружка. – Я сказал, никуда не пойдешь.
Через неделю Аркадьичу позвонят из школы, и на следующий же день Вика вернется к занятиям. Уже с сухими глазами. Уже без синяков на видных местах.