— Лейн Оттервил, — небрежно бросил Тюльпинс, а Эйверин лишь удивленно вскинула брови. Надо же, все знает. Увалень.
Начальник Серого корпуса удовлетворенно кивнул и, протягивая Тюльпу пропуск, звучно чихнул. Тюльпинс вскинул нос и, брезгливо морщась, отер лицо нагрудным платком.
Когда мужчина уже вылез из кареты, Тюльпинс его позвал:
— Ваше имя?
— Мистер Мидед, господин, — служащий по-военному четко кивнул.
— Мистер Мидед, нам нужно приличное меблированное жилье. Найдется в этом городе такое?
Глава Серого корпуса словно пропустил мимо ушей последний вопрос Тюльпа и спокойно ответил:
— Боюсь, господин, номера остались только в гостевом доме Гейнса, что по соседству с домом Защиты. Все остальные заняты теми, кто заранее предупредил нас, что пребудет к Хайвету. Но уверяю вас, никто лучше Гейнса не сможет принять особу такого уровня. Езжайте прямо и после трех кварталов направо.
Служащий захлопнул дверку кареты и что-то крикнул своим подопечным. Ворота из массивного камня медленно заскрипели, поворачиваясь на огромных металлических петлях.
— Ого! — Эйверин сорвала с головы шляпу и расхохоталась. — Это что сейчас было?!
Тюльпинс, направляя карету вглубь города, смущенно улыбнулся и повел плечами.
— Здесь ценят власть. П-п-п-подчиняются т-т-только т-тем, к-кто этого, п-по их мнению, достоин. Я бывал здесь п-прежде, с матушкой. Чувствуешь? — парень вдруг закрыл глаза и повел носом. — Северное море. Н-н-настоящее, живое. Н-н-не то, что наше… Т-т-так люблю его запах.
Эйверин села поближе к окошку и освободила Крикуна. Воздуха стало как будто бы больше. И вроде бы проезжали они по улице, отграниченной неприглядными зданиями из черного камня, но пространство вокруг только ширилось. Казалось, рухнет сейчас случайно одна из стен – а за ней будет море. Бескрайнее, свободное. Эйверин никогда с ним прежде не встречалась, но Тюльпинс с таким упоением говорил о нем последнюю неделю, что ей и самой хотелось непременно на него посмотреть и с такой же силой влюбиться.
— Н-на гостевой двор придется спустить все наши деньги… Племянник Полуночи н-н-не может жить в дешевых н-н-номерах. Нам бы убраться отсюда до Хайвета, это праздник Северного моря, тут все т-т-так невозможно подорожает…
— Прекрати заикаться, — Эйверин легко стукнула парня по колену. — Можешь ведь этого не делать. Сейчас ты это доказал. Кстати, я что-то не уверена, что разумно было признаваться, что мы имеем к Полуночи какое-то отношение. Она ведь, скорее всего, нас разыскивает… Узнает, что мы здесь и…
— К-каждая такая к-карета выглядит по-особенному. Первый стражник, к-которому мы отдали пропуск, т-точно знал, что к-к-карета принадлежит П-полуночи, и застав нас здесь, всполошился. Вызвал старшего. Если бы мы сказали, что не знаем П-полночь, нас бы непременно отправили в Третий. П-пока будем т-т-тратить то, что есть, а к-как найдем осколок Искры, сорвем драгоценные камни с дверей и сбежим, — Тюльпинс чуть улыбнулся, но тут же поморщился и судорожно развел пальцы на левой руке, а потом сжал их в кулак. — Н-не обращай внимания. Она побаливает, но совсем н-н-немного.
Парень скорбно сдвинул брови и деланно улыбнулся. Хитрый жук. Словно всем своим видом говорил: «Смотри, Эйверин. Мне вообще-то очень больно, но я почти не жалуюсь. Я стал ужасно выносливым, видишь?»
Эйверин отвернулась к окну, ничего не ответив. Для нее мучением было наблюдать за Тюльпом. Он храбрился, ерничал, словно не осознавая до конца, что боль в запястье в скором времени распространится и разрастется. Настанет день, и маленькая черная точка, оставленная заколкой Полуночи, его убьет. Вот уже второй день на его лбу выступала испарина, хоть внутри кареты и царила освежающая прохлада. Кожа его чуть побледнела, и сам он этого не замечал, когда самодовольно рассматривал коротенькие усишки в зеркальце. Но это замечала Эйверин, и день за днем она молила Хранителя, который давно уже покинул свой пост, чтобы осколку Искры из Двадцать третьего достало силы излечить безмозглого увальня.
Вскоре карета остановилась, Эйви надела шляпу и вышла вслед за Тюльпинсом. Улицы в Двадцать третьем были намного шире, чем в Сорок восьмом. А дома, выложенные из гладкого черного камня, и похожие друг на друга, если не как близнецы, то как близкие родственники, поднимались на много метров ввысь, включая в себя по пять, а то и по шесть этажей.