Аркадий Островский: Когда начался «наезд» на ЮКОС, Путин — меня просто ужас охватил — процитировал где-то эту мою статью. Вот, типа, даже Financial Times об этом пишет.
Второй раз я приехал, когда Ходорковского уже задержали, в 2003-м. Я приехал и написал статью, и мне до сих пор за нее стыдно. Не потому, что она была неправильная а потому, что ее просто нельзя было писать в тот момент. Я опять жил в Сургуте. Уже построили мост. Приехал в Юганск. Конечно, все это уже выглядело иначе: все работало, было отлажено, платили деньги. И были уже другие люди. Даже те, кто работал в пресс-центре: нормальные, человечные, правильные. И Сургут к тому моменту мне не казался таким уж прекрасным.
Я опять разговаривал с рабочими. Меня там уже всюду возили. И все равно его проклинали, только жалостливые женщины из того же магазина, в котором в 1998-м стояли только патиссоны, а теперь уже было полно продуктов, говорили: ну чего же его сажать-то, не надо было его сажать. А рабочие говорили, что денег он платит мало, зарплаты заниженные…
Не надо было писать в тот момент… Мое отношение к нему тогда было очень негативным. Он из них из всех (олигархов. — НГ) воспринимался как самый неприятный, циничный. Мы когда с ним встретились в первый раз (мне кажется, в 1998 году, еще до моей поездки), очень друг другу не понравились. Я видел перед собой циничного комсомольского функционера, гладко говорящего. И он казался неярким и скользким.
Когда его посадили, тогда, в 2003 году, никто еще не верил, что Ходорковский и его люди действительно изменились. Хотя они наняли иностранных консультантов, пытались изменить свой образ. Но никто не верил, включая финансистов. И на журналистском уровне мы не верили. И в чем моя большая ошибка, чего я тогда не понял, люди опытнее меня поняли уже к тому моменту; мне казалось, что вся эта «Открытая Россия», все эти компьютерные классы — все это полная фигня. У меня самого было какое-то абсолютно циничное отношение к этому. Я считал, что надо нормальную зарплату платить людям, а не вот этой ерундой заниматься. А это направление у Ходорковского уже вполне существовало и развивалось, а я не понял, что это серьезно.
Когда на ЮКОС «наехали» или уже арестовали, не помню, я позвонил своему редактору в Лондон, который чудный и порядочнейший человек, проработавший в России несколько лет, Джон Торнхилл, и сказал ему, что вот такая история с Ходорковским. Он подумал и так иронично сказал: «It couldn't have happened to a nicer man» (в смысле — поделом). Вот это ощущение «поделом» и некоторое злорадство — оно было в западной прессе, безусловно. Правда, очень быстро прошло — когда начали дербанить сам ЮКОС. Но арест Ходорковского не воспринимался мной лично и очень многими на Западе как поворотная точка. Я помню свою внутреннюю позицию тогда: меня не интересует, что сделал Ходорковский, меня интересует, какие дурные силы его арест высвободил в этой стране.
Я думаю сейчас, что Путин, будучи человеком конспиративного сознания, для которого Запад играет огромную роль (особенно тогда, в начале 2000-х), не мог не знать этого отношения к Ходорковскому, поэтому он и тряс той моей статьей. И он вполне мог не ожидать той реакции, которая последовала позднее, когда ситуация развернулась и стала резко против Путина. И это произошло довольно быстро, когда поняли, что это не про Ходорковского. Буквально через несколько месяцев.
Я даже не помню, в какой именно момент у меня все перевернулось по отношению к Ходорковскому. По отношению к власти перевернулось практически мгновенно, что не означало мгновенного изменения отношения к Ходорковскому. А я еще в Апатиты съездил, и вот там уже, кстати, встало все на свои места, там было понятно, что это хорошая компания, что он ее вытащил, что она работает, что сейчас ее будут раздраконивать, что там уже все по-другому.
То, чем он стал, стало понятно не сразу. Может быть, это и естественно, и он не сразу стал тем, кем он стал. Но ощущение его как очень крупной, просто очень крупной фигуры — политической, философской, нравственной, человеческой, в конце концов, появилось у меня лично позже. Наверное, на первом процессе, так все это было отвратительно, а закрепилось уже на втором. И я думаю, я прав: его рост как фигуры произошел через страдания, через отъем всего, через то, что выстоял. Этого раньше не было.
Я помню свой разговор с ним по телефону незадолго до ареста, когда он уверял меня, что он в политику не лезет, на этой поляне не играет, что никаких противоречий с Путиным у него нет. То есть он такой был не боец. И явно такое ощущение было не только у меня. Чуть позднее я был в командировке вместе с Чубайсом, мы заговорили о Ходорковском, и он мне рассказывал, что все это было сделано с подачи Кудрина и Грефа, что это они пришли к Путину и сказали, что так дальше нельзя, что Ходорковский совершенно вышел из-под контроля, что надо его поставить на место. И Чубайс мне сказал, что, зная Ходорковского, он «в жизни не подумал бы, что он боец». Он считал, что из всех олигархов этот — самый не боец.