Анна Качкаева: А вот потом была наша встреча в «Балчуге». Мы минут 40 сидели в дальней комнате и просто разговаривали. И вот тогда он заговорил о политике. Что так не может больше продолжаться, что страна не должна бесконечно зависеть от бесконечного состояния «царизма», да, мы тоже многое не так сделали, но правила надо менять. Я говорю: «Что менять? Вы что, в президенты хотите?» Он говорит: «Ну, с такой фамилией даже смешно думать, что я когда-нибудь могу быть президентом». Он говорил, что президент должен быть номинальной фигурой, явно имел в виду парламентскую республику с сильным премьером. Я помню, что как-то оторопела, а ситуация-то на дворе уже была не очень располагающей к таким разговорам. И я помню, что я ему сказала, что в нашей стране очень опасно трудоустраивать президентов, то есть менять правила игры. Он считал, что когда-нибудь надо начинать.
Он был очень уверен в своих ощущениях. И я спросила: «А зачем вам все это надо?» Тут была произнесена целая речь, и в конце он сказал: «Вы можете мне не поверить. Но вот у меня есть трехлетние мальчики. И я с ними гуляю в Жуковке по дорожке, они там в снегу возятся. А я вдруг себе живо представил, что лет так через 15, гуляя по этой же дорожке за забором с охраной, мне эти мои мальчики зададут вопрос: „Папа, у тебя 9 млрд и страна, которая нас ненавидит. Зачем нам это?“ И я понял: а какой выбор-то? Надо что-то с этим делать. Не быстро, лет 25 понадобится, но для того, чтобы это как-то произошло, нужно вкладывать деньги в молодых». Отсюда… молодежь, студенты, журналисты, программы… В этом было мессианство, решимость и прагматический расчет. И он, очевидно же, связывал будущее детей со своей страной. Он говорил как государственник. И знаешь, я тогда подумала: он понес свой крест. И я поверила.
Вот у меня ощущение, что это было прорастание. Сначала он как-то интуитивно в это двинулся, возможно, понимая, что это необходимый пиар или реализация каких-то амбиций. Я его не так хорошо знаю… Но мне кажется, что он благодаря «Открытой России», общению с людьми, журналистами, киношниками, общественниками. У него менялось ощущение от того, что надо с этом сферой делать, он раньше не очень обращал на нее внимание, не понимал, что она так важна, и постепенно-постепенно это вызревало, и он понимал, что, наверное, действует в правильном русле. Не случайно уже перед самой посадкой он говорил, что последнее, что он закроет, будет «Открытая Россия». Я думаю, что самым важным в этом проекте для него было обучение вольнолюбию, формирование людей, которые способны отвечать за себя и создавать вокруг себя комфортную среду.
Знаешь, когда у них начались проблемы в 2003 году, они ни разу не обращались к нам ни с какими просьбами их поддержать. А вот региональные каналы без нас, по собственной инициативе давали ему эфир. Тот же томский канал, например. Та же Юля Мучник, которая сделала с ним одно из последних его интервью на свободе.
После посадки Ходорковского у «Интерньюс Россия» начались проблемы. Сначала прокуратура наехала на «Открытую Россию», а перекрестно и на них. Даже кто-то в Кремле придумал «Интерньюс» прозвище — Хвост «Открытой России». А в 2007 году, через год после «Открытки», грохнули и «Интерньюс», предварительно приняв совершенно драконовский закон о неправительственных и некоммерческих организациях, позволяющий поставить их под полный государственный контроль и перекрыть кислород наиболее активным гражданским организациям. Путин тогда сказал, что относительно НПО поставлена очень важная задача — «исключить непрозрачные формы финансирования внутриполитической деятельности в России». Я помню, что внутренне улыбнулась, слушая его мотивировку, поскольку у НПО как раз вполне прозрачные формы финансирования и открытая отчетность, которая вывешена на каждом сайте каждой организации. Полагаю, Путину доносили о размахе, с которым работает «Открытая Россия», и о содержании проектов. Что же касается иностранных грантов, то он, как бывший разведчик, всегда относился к ним с подозрением.