И там бар в этой бане. После того как оцепление сняли, пошли уборщицы убираться. И вот одна заходит в баню и видит там два бездыханных тела. В полной уверенности, что это трупы, она выбегает оттуда с жутким криком. Менты идут туда и находят своих коллег вдупелину пьяных. Видимо, им надоело стоять в оцеплении и они пошли гулять по территории. Видят домик, открыт, заходят, там бар. Ну и ужрались там.
Они обыскали дом Платона. Может быть, какие-то административные помещения. Дом Миши не обыскивали, никогда. Обыскали дом Моисеева (Владимир Моисеев, одноклассник и друг Ходорковского. — НГ). Хотели зайти еще к Брудно, решили зайти через коллектор, который под землей. Видимо, знали, что оттуда есть проход в дома. Но ошиблись дверью и вломились ко мне и сломали дверь. Уже собираются уезжать, я говорю: кто мне будет дверь чинить? Улыбаются.
А еще были обыски в Жуковке, 88, где у нас тоже были помещения, с другой стороны дороги. И там, кстати, был офис адвоката Дреля. И там была серверная. И стоял огромный компьютерный шкаф, они думали, что это сервер. Вытащили и отправили в свой технический отдел разбираться. На самом деле те люди, которые там, в Жуковке, 88, работали, они туда качали фильмы. Объем памяти-то огромный. А при изъятии надо же описать, какой объем памяти там заполнен, чтобы потом не могло быть подмены. Описали. Но прокуратура на это наплевала. И потом через вот этот шкаф они легализовали документы, которые получили от Голубовича. Потом, во время первого процесса, это выяснилось — что ровно на объем этих документов объем занятой памяти увеличился.
Ольга Дубова: Я так хорошо помню, когда приехала вот вся эта толпа делать обыск, а у меня в голове почему-то одна мысль: я из-за них опоздаю на работу в университет…
Инна Ходорковская: Я вызвала свой «отряд боевых ребят», они встали на все двери, на все подвалы. У ментов не было ордера на обыск нашего дома. У нас и не было ни одного обыска. Они там ходили по территории. Кто-то напился, кто-то в подвалах потерялся. У женщин всех истерика, которые там убирались. Один раз приходили судебные приставы. Спрашивали про «железки», ружья. Я сказала, что у меня только кастрюльки и сковородки. Лично меня реально не трогали.
«Его посадят»
В сентябре и в октябре 2003 года Ходорковский ездил в Америку. В сентябре он прилетал в Израиль. Каждый раз пресса напряженно ждала: вернется или не вернется. И каждый раз с удивлением писала: вернулся. Думаю, с не меньшим удивлением к его возращениям относились и атакующие. Похоже, Ходорковский уже сделал выбор: не бежать.
Павел Ходорковский: Папа прилетал в сентябре в Бостон, буквально на один вечер. То ли по дороге в Вашингтон, то ли по дороге из Вашингтона, уже не помню. Он хотел посмотреть университет, как я устроился. Я его встретил в аэропорту и отвез в гостиницу. Он был без охраны. Я вообще не видел его за границей с охраной.
Потом он приехал ко мне в университет. Мы зашли, посмотрели, в общежитие зашли, он хотел посмотреть, как живут студенты. Ему понравилось. Там довольно скромно. Там и девушка моя жила. Я их познакомил. Девушка была в полном смятении, но держалась молодцом. Папа был с ней на «вы». Потом сказал мне лаконично, что одобряет.
Он выглядел и вел себя совсем обычно, как будто все хороши. Может быть, он сознательно сам себя подбадривал. Улыбался, как обычно. В какой-то момент мне уже было сложно понять, все хорошо или он делает вид, что все хорошо. Вот только перед отлетом… Я тогда спросил: «Пап, что будет дальше?» Единственный был такой момент, когда он посерьезнел и ответил, что единственное, что осталось правительству, это посадить его в тюрьму. И он так спокойно это сказал, что у меня даже не возникло порыва его остановить, сказать, что ему не надо туда ехать. Я себя за это корю. Нужно было это сделать. Здесь, в Америке, его друзья пытались его переубедить.
Леонид Невзлин: Миша заехал числа 25 или 26 сентября. Остановился в гостинице David Intercontinental. Мне кажется, остался дня на два. Это было за месяц до ареста. Мы все с ним встречались — Брудно, Шестопалов, я. Мне звонили из Америки, Том Лантос в том числе, говорили: убеди его не возвращаться, его посадят. Я пытался это сделать, но это было бессмысленно. Я увидел, что — стена, каждый сам принимает для себя решение. Ну я же Мишу знаю. Хотя корю себя, что мог сказать больше, сделать больше. И я не знаю, что в этом было: решение сесть или уверенность в том, что не посадят надолго. Я говорил, что если тебя посадят, то тебя уже не вытащить при всех наших возможностях и связях… Он как-то это пропустил и ничего не сказал. Это был второй раз, когда он прилетел в Израиль. Ты знаешь, он не был грустным. Он был сосредоточенным, внутри себя. И чувствовалось, что есть стенка, которой раньше не было и которая не пробивается.