Миша, не мигая, смотрел в высоту, и его думы кружились в медленном хороводе, сменяя одна другую...
"Приятно будет рассказывать о тюрьме, когда выйдешь на свободу!.." думалось ему. Он крепко закрыл глаза, подумал и через минуту взволнованно шептал:
Сквозь железные решётки
С неба в окна смотрят звёзды...
Ах! В России даже звёзды
Смотрят с неба сквозь решётки...
Четверостишие показалось ему красивым и остроумным. Обрадованный этим, он соскочил с окна и, расхаживая по камере, вслух стал декламировать, возбуждённо улыбаясь:
Ах! В России даже звёзды
Сквозь решётки смотрят с неба!
- Говорить - нельзя! - раздался тревожный, громкий шёпот.
Миша остановился и несколько секунд молча смотрел в глаз надзирателя, блестевший среди двери.
- Почему же нельзя? - спросил он наконец, невольно понижая голос.
- Запрещено!
Мише показалось, что теперь глаз точно ожил и в нём сверкает испуг.
- Но - почему? - тихо спросил Миша, подходя к двери. - Ведь кроме вас - никто не слышит... а вам разве я мешаю?
Он наклонился к двери, и вместе с тёплым дыханием лица его коснулись странные, строгие слова:
- Чего вы смеётесь, господин студент? Разве для смеху вас сюда посадили?
- Да скажите вы... - начал Миша.
Но глаз надзирателя исчез, за дверью притаилась тишина.
- Смирно! - глухо раздался за окном сиплый голос. Звякнуло ружьё, составленное к ноге. Во тьме часовой торопливо и негромко бормотал:
- Двенадцать окошков... дыве будки...
- Ты, чуваш! Ежели увидишь башка из окна высунется, або рука - не стреляй!..
- Слушаю!
- То-то! А то - бухнешь, как намедни... Быков, объясни ему подробно!..
В тишине каждое слово сверкает, как искра во тьме.
- Ежели увидишь - в окно смотрят - не стреляй! Понял?
- Тах точино...
Слова, сказанные ломаным языком, звучат боязливо и грустно.
- Ну, а ежели кто полезет из окна, а то побежит тут вот, али там видишь?
- Тах точино...
- Сейчас ты кричи - кто идёть? И раз кричи, и два... а третий стреляй, ну, только - вверх, для тревоги... И тогда - бегущего этого - тоже стреляй... али бей прикладом, али штыком... Как тебе сподручно, понял?
- Тах точино...
- Ну, ходи теперь вот отсюда дотудова... и гляди в окна... Да дрыхнуть не вздумай!
- Никак нету...
- То-то, - идол! А ну, объясни - когда ты должен стрелять?
- Кохда полезит на стине...
- А ежели он прямо через стенку?
Слышно, как ноги нетерпеливо топают о сырую землю.
- Н-ну, чёрт!..
- Тохда - бить... - раздаётся робкий, тихий голос.
- А ежели - голова в окне, - тогда что?
Молчание. Брякает ружьё. Озлобленно плюют...
- Н-ну, дубовая башка!..
Громко звучит нецензурное ругательство и - противный звук, точно ударили ладонью по тесту...
- Тогда - ничего... - как вздох, доносится едва слышный ответ.
- Врёшь! - рычит бас. - Тогда должен сказать - убери прочь голову... Понял? У, жабья морда... Марш!..
...Миша плотно прильнул к решётке, стараясь увидеть часового, который говорит так грустно и робко. Узкое пространство между стеной тюрьмы и высокой каменной оградой было наполнено густой тьмой, и в ней медленно, почти бесшумно двигалась небольшая серая фигурка, высоко подняв голову. Тонкая полоска штыка, поблескивая во мраке, была похожа на рыбу в воде.
- Вубери башка! - прозвучал торопливый, испуганный возглас.
Миша тихо слез с подоконника, осмотрелся вокруг. В камере было душно... На глаза ему попало циничное ругательство, крупно выведенное карандашом на сером фоне стены... Он прочитал его, помолчал и вдруг громко повторил вслух... Потом взглянул на дверь, лёг на нары и закрыл глаза...
Тотчас же в двери тускло заблестел рыбий глаз...
IV
Миша крепко спал, раскинувшись на нарах, и ему снилось, что он бежит по узкой, тёмной улице, а за ним гонится кто-то невидимый, хватает его за плечи и кричит непонятные, строгие слова:
- Поверка!..
Он открыл глаза, приподнял голову - около нар стоял рыжий, толстый надзиратель и дёргал его за полу тужурки, а высокий, сутулый помощник начальника тюрьмы насмешливо смотрел на него серыми глазами и говорил:
- Извольте вставать вовремя, здесь не у маменьки!
- Сейчас... - безобидно улыбаясь, сказал Миша, быстро соскочив с нар.
Помощник начальника взглянул ему в лицо, отвернулся к двери и уже мягче заметил:
- Вы бы спросили бумаги и написали домой... насчёт постели... и прочее...
Потом Миша ходил умываться в конец коридора, где над широким и длинным железным корытом из стены торчал ряд медных кранов, а из них текла круглой, толстой струёй холодная вода... По коридору бегали серые арестанты с жестяными чайниками в руках, и время от времени раздавался крик:
- За кипятком... эй!
Гремя кандалами, навстречу Мише прошёл высокий, стройный каторжник с бледным лицом, в густой русой бороде; он взглянул на студента, подмигнул ему и, улыбаясь, сказал:
- Что, барчук, накрыли?
Рыжий надзиратель принёс Мише кружку тёплого, жидкого чая и большой кусок чёрного хлеба.
Тюрьма гудела, как гнездо ос. Раздавался смех, ругань, обрывки песен, резкие окрики надзирателей, в коридоре мягко шуршали швабры, хлюпала вода, и Миша, полный острого интереса к жизни и людям, запертым в этом старом здании из камня и грязи, напряжённо вслушивался в гулкий шум...
Он мало читал и ещё меньше видел; до университета его жизнь скучно текла в строгом доме сестры и её мужа, и он чувствовал себя неловко среди тех студентов, которые свободно и горячо говорили мудрёным, книжным языком о разных общественных вопросах. Общая волна недовольства жизнью уже успела коснуться его души, возбуждая в ней смутное, но здоровое желание протеста, но он ещё не успел понять, куда, на что именно следует обратить этот протест. Теперь, чувствуя себя героем, он с жадностью юноши поглощал новые впечатления, наполняя ими огромную ёмкость молодой души...