«Ты с ним поаккуратней, — сказал мне вечером Ян.— Не простой мужик. Наверное, блатной, хотя не похож. Не пойму, зачем его к нам кинули? Ни во что не лезет, собрал шоблу и гуляет с ними… Я ему в первый день. сказал — хочешь старшим? Я, говорит, тут долго не задержусь, а с кумом лишний раз не надо… Я тоже недолго, они меня выкинут, случайно влетел, убрали старшего, крепкий был мужик, лучше я, думаю, а то мало ли…»
Еще через день я увидел Яшу в другом качестве, он уже не богословствовал. Был в камере малый, Володичка, «наркоша» — неприятный, липкий, шушукался, откровенно-глупо льстивый и надоедливый. Сначала я его видел на шконке у Яши, потом он перекочевал к Яну…
Меня заставила очнуться тишина в камере. Я мусолил Диккенса, а тут вздрогнул от тишины… Яша стоит возле шконки Яна — первый раз при мне оставил свой угол, о чем-то говорит и Володичка тут, белый, даже синий. Яша взмахнул рукой и ребром ладони рубанул Володичку по лицу, кровь хлынула. Ян не шевельнулся. Володичка поднял было руку защититься, а Яша его еще и еще…
«Что это?» — спросил я Виталия Ивановича.
«Не лезь в их дела, ему есть за что. Ходит от шконки к шконке, разносит сплетни. Хотел стравить Яшу с Яном. Темное дело, кум что-то затеял…»
Самый длинный в камере, здоровенный, пудовые красные кулаки, а добродушный: Вася, кликуха у него «Малыш». Мы с ним в одной семье, едим на шконке у маленького Олега. Малыш таскает миски, бестолково: суетится, над ним потешаются, а он не обижается. «Не иначе тебя, Малыш, за ноги тащили, когда мать рожала, потому и длинный…» — «У меня мамка махонькая,— улыбается Малыш,— а бабку над столом не видно, говорунья, рассказывает, рассказывает…»
Малыш и сам любит рассказывать и все про чудеса: черти, домовые, вещие сны, приметы… Я и не знал, что в Москве остались такие рассказчики. И не сказки, случаи из жизни.
Сидит на Олеговой шконке, вокруг наша семья. Малыш говорит, а все слушают, разиня рот.
«Я когда залетел, меня черт толкнул. Утром встал, штаны не успел натянуть, а кастрюлю щей опрокинул. Кто ее свалил? Я и близко не подходил, зачем мне? Бабка сварила, поставила на стол, с краю, я махнул рукой… Да далеко я стоял, как достанешь!.. Здоровая кастрюля, полведра. Бабка говорит: сиди дома, добра не будет, не иначе он про тебя чего задумал… Говори-говори, мол. А у нас на заводе получка. Выпили с ребятами, залез в автобус и задремал. Открываю глаза — темно, а ехать рядом, не пойму где едем. Вроде, Кремль, Красная площадь… Что за дела? Мне на шоссе Энтузиастов. Автобус, видать, круг делает… Рядом девушка сидит, птичка, книжку читает. Носик, глазки. Куда едем? — спрашиваю. На меня поглядела и опять в книжку. А глаза у нее, скажу я вам, не поверите — голубые-голубые, аж светятся. Гляжу, щека покраснела. Мы в парк, что ли, едем? —опять спрашиваю. А вам, говорит, куда надо? И голос такой… Сразу видно, не курит и ничего такого не употребляет. Редкая девушка. Где такую найдешь? Не на шоссе Энтузиастов… Я бы вас проводил, говорю, а то темно… Она закраснелась, поднялась, а тут дверь открыли — выскочила. Я за ней. Темно, а я вижу: бежит, стучит каблучками — от Красной площади, мимо России, к Ногина. У меня ноги длинные, я ее сразу догнал, не придумаю чего спросить, а она в сторону, я за руку, а в руке у ней сумка, дернулась и через улицу, а сумка у меня. Она бежит, я за ней, а навстречу мент. Рванул от него…»
«И про голубые глазки забыл?»
«Напугался, неожиданно выскочил. Он бы меня не догнал, я быстро бегаю, а тут наледь, кастрюля со щами, не зря! Поскользнулся… Он на мне сидит, черт, руки крутит, а у меня морда в крови… Дальше понятно: выпимши, сумочка, а в сумочке три рубля денег, студенческий билет и книжка. Сразу оформилн — хулиганка, первая часть. Она приходит на очную ставку-опознание, моргает глазками и говорит: он ничего плохого не сделал, я сама виновата, от него побежала… А следак давит: по Москве хулиганство, в самом центре, мы его оформили, а вы хулиганов защищаете, преступников. Если боитесь, говорит следак, мы его так упрячем… А она говорит: мне бояться нечего, он выйдет, сам ко мне придет. И адрес дает. Живет на Сретенке. Я, говорит, на суде скажу, он ни в чем не виноват, зачем его держите? И книгу отдайте, библиотечная. А следак говорит: книгу к делу приобщили, как суд решит, тем более, так себя ведете. Тут она заплакала. Меня, говорит, из библиотеки исключат, я одну потеряла, а эта редкая, не купишь. Я говорю следаку: что ж ты, козел вонючий, над человеком измываешься, тебе не следаком быть, а надзирателем в фашистском концлагере. Отдай книгу, все подпишу, чего хочешь, чего не было… А она говорит: если так, не нужна книга, пускай исключают…»
«Ну ты даешь, Малыш! — Олег блестит очочками.— У тебя… Как это, Серый, называется в литературе: конфликт хорошего с этим, как его…»