Итак, жалкая моя «пьеска» догорала в бачке, когда дверь открылась и новый пассажир шагнул через порог.Такого я еще не видел: двухметрового роста, широченный, в заграничном, не по сезону, пальто, клетчатых брюках, с мешком и сумкой из «Березки». Матрас у него был под мышкой.
— Будем знакомы,— сказал он, как и следовало ожидать, с заграничным акцентом, — имя для вас трудное — Арий я, зовите Аликом… Просторно живете. Я, пожалуй, с краю. Рост не позволяет в середку…
Он раскатал матрас на свободной шконке у стены, рядом с местом Петра Петровича.
— Откуда такой… явился? — спросил я.
— С особняка, — охотно ответил он.
Все четверо мы уставились на него с почтением. «Полосатых», с особняка я еще не видел.
— Как же это тебя… к нам?
Он устроил себе место, сел ко мне, вытащил сигареты.
— Налетайте. Но учтите, пачка последняя. Табачком угощу.
— Табачок у нас есть, — говорю, — но почему тебя сюда?
— Сегодня утром раскурочили всю нашу хату. Мы внизу, под вами.
— Двести восемнадцатая? — спросил Гера.
— Она. Появился у нас… Нет, давно, я месяц назад пришел с Бутырки, он уже был. Композитор… Нот не знает.
— Коля? — вырвалось у меня.
— Точно. Знаешь его?
— Был у нас. Я с ним начинал полгода назад.
— Композитор, как я балерина. Оперу сочиняет. Ребята знали, что он стучит, побили разок-другой, а он не обижался. Отряхнется и за свое.
— Может, не он, — усомнился я, — вроде, не такой…
— Может, не он. Шуму от него много, коней гонял, внизу, на третьем этаже барышни-венерички. В доминошный покер любитель… Душа общества, а все мимо.
— Он, он! — сказал я. — Точно, Коля! Шмаков?
— Шмаков. Проигрался два дня назад, его прижали. Ушел, вроде бы, на больничку, а утром всю хату — кого куда. Меня к вам.
— У тебя какая ходка? — спросил Гера.
— Я, братишка, сижу с сорок шестого года. За все время лет пять, а может, шесть погулял, а так бессменно…
— Сорок лет! — ахнул Мурат.
— А с Бутырки тебя почему? — спрашиваю.
— Давайте, ребята, по табачку, а сигареты прижмем для вызовов. У меня сигареты будут, а пока прижмем, верно?..
Красивый мужик. Очень красивый. Светлые прямые волосы, квадратный подбородок, глаза широко расставлены, стальные, движения неторопливые… И такая уверенная, спокойная сила. Доброжелательный.
— Такая, ребята, история в Бутырках…
Брякнула кормушка. Обед.
— Вот что, мужики, — сказал я.
— Я в этой хате старожил, давайте восстанавливать старый порядок. Я как пришел сюда, такой был желтенький, такой пуганый — ничего не понимал, натерпелся страху на сборке, наслушался. А меня сразу за дубок, а мне под нос кусок сала, колбасу — всем поровну! У меня душа оттаяла. Ну, думаю, не так страшно, и в тюрьме люди… А вернулся сюда — три семьи за дубком, глядят в чужие шленки, друг от друга прячут куски, двое хлебают по углам… Так не пойдет! Давайте вместе — что есть, то есть.
— Так и положено в хате, — поддержал Арий.
— У меня, правда, ничего нет, но будет, будет…
Впятером мы сидели за дубком, хлебали жидкую кашу, когда открылась дверь и явился Петр Петрович: костюм, белая рубашка, губы плотно сжаты, холодные глаза под очками. Глянул на нас и полез к себе на шконку.
— К столу, Петрович, — говорю, — у нас революция, все теперь общее. Что есть, то есть.
— Ты у меня, падла, дождешься, — сказал Петр Петрович, — будет тебе общее. Вздумал со мной шутки шутить?
— Как понять, Петрович? Ты м е н я спрашиваешь?
— У нас с тобой будет разговор. Завтра. Уйдут гулять, мы с тобой останемся. Поговорим. И если ты, падла…
— Чего ты лаешься? — добродушно осведомился Арий.
— Тебя человеком понимают, к столу, а ты…
Арий сидел согнувшись над дубком, не разберешь, кто такой.
— Этот еще откуда?! — вскинулся Петр Петрович. — По-русски не научили падлу недорезанную? М не указывать?..
Арий выпрямился и медленно начал подниматься.Зрелище было устрашающим: он как бы вырастал и вырастал над дубком.
— Фильтруй слова, сука! — сказал Арий. — Кыш!..
Петр Петрович замер на шконке, отвалил челюсть. Да, сила силу ломит, ничего не скажешь.
— Вот что, Петрович, — сказал Саня, — чтоб не было неясностей. Ты только пришел, считай, не возвращался. Собирай мешок и двигай отсюда.