— Кропоткинская, — говорит Гриша.
— Верно, грамотный. Иду, понимаете, как фраер,— шляпа, клифт, котлы, задумался, те самые считаю, каких у вас сроду не было. А он свистит, пес, а мне не до него, сальдо-бульдо не сходится. Не там улицу перешел у бывшего Храма Христа Спасителя — большое преступление, а он — паспорт требует. Так я тебе показал, псу, там много нарисовано, а он прилип. Да возьми ты штраф, говорю псу, а он на мою личность глаза вылупил. У них розыск объявлен уже полгода. И что думаете? Зинка-червонец, судья в районе, всем без разбора до звонка вешает, у нее зло, девчонку изнасиловали… Я ей говорю, что ж ты, сука, делаешь, у меня три инфаркта, я трех месяцев не проживу. А мы, говорит, гуманисты, мы вам, Зиновий Львович жизнь продлеваем, даем три года, живите на здоровье.
— Так два года дают за чердак? — встреваег Петька.
— Давали. У меня надзор, три — к юбилею победы.
Голова у него лысая, блестит, зарос до глаз седой щетиной, уши торчат как у волка, острые, поросли серой шерстью, наверно у Ламброзо описан, а лицо… коммивояжер.
— Чем же ты промышлял, Львович,— спрашивает чернявый,— из каждой поездки по два куска — большой специалист?
— Лохов на мою жизнь хватит, — говорит старик.— Покупаю мягкий вагон в курьерском, люблю, чтоб спокойно и не курили. Сижу, поглядываю, могу в картишки, хотя рисковано, руки видно, лучше поговорить, а я везде побывал, все видел, могу о чем хочешь…
— Побывал! Сорок лет известно где… — говорит Андрюха.
— Скажи, где я не был — и Сибирь, и Дальний Восток, и Средняя Азия, а уж Россия-матушка…
— Что ты видел — из столыпина, из зоны!
— Побольше твоего, щенок, хотя ты на мотоцикле… Едем, разговариваем, чайком балуемся. Гляжу. Человека сразу видно и чего у него в чемодане смотреть не обязательно. Ушли в ресторан, спят, поезд к станции, расписание в кармане, часы на руке. Беру чемодан, какой приглядел — и в тамбур, все ключи с собой, открываю двери, выкидываю чемодан под заметным деревом, а на станции выхожу, пирожков захотелось, горячих. И по шпалам, а лучше по насыпи…
— Да, дед, — говорит Боря,— ты, как теперь говорят, ретро, тебя в музее выставить, большие деньги дадут.
— А я не возражаю, договоримся. У меня четыре инфаркта, чтоб тихо и не курили. А в музее за сигарету — три рубля. Точно мне. Поверх…
Хочу спать, в глазах песок, а не могу. Я уже не понимаю, кто из них что говорит, кто отвечает, путаюсь— явь ли, сон, как вчера на сборке, я не могу понять — зачем я здесь, где я…
— Тихо! — вроде, чернявый, Коля.— Алла Борисовна! Вруби, Боря, сделай милость для общества…
— Писатель спит, — говорит Гриша.
— Его пушкой не поднять, видали, корпусной старался, чуть ногу ему не оторвал.
— Наглотался, у него таблетки…
Кто это про таблетки? Не пойму…
«Паромщик…» — заныла Пугачева.
— У нас тут сидел один, спал с Пугачихой.
— В каждой хате такие, пройдись по тюрьме…
— Во — баба!..
— Как же ты, дед, если тебя осудили, попал на спец, в следственную камеру?
— У меня пять инфарктов — куда? Не в осужденку, там не продохнешь, я им не дался.
— В больничку.
— Там не держат, последний инфаркт три года назад.
— За что ж ты первый раз залетел — сорок лег назад?
— Замочил одного на Сивцевом Вражке, днем, как счас помню. Кишки выпустил псу, старый, а нас, сопливых, вложил.
— Сколько дали?
— Малолетка был, не много…
— Миш, а вдруг, правда, на волю через день?
— Погуляем, если бывшая теща-жидовка чего не придумает.
— А чего ей думать?
— Не знаю чего. Удумает. Переспал с собственной женой! Пять лет в разводе. Да она мне даром не нужна, жидовка!
— У меня второй срок был лагерный. Двух замочил. Пристали — еврей да жид. Я терпел, терпел, взял стамеску, в сапожном цеху работали… Ко мне в карцер приходит опер, капитан у нас был, тащит бутылку водки. Пей, говорит, Зиновий, последняя твоя бутылка. А я ему говорю, возьми, капитан, у меня деньги, знаешь где, тащи коньяк, за меня еврейский Бог хлопочет. Что думаешь? Добиваю коньяк в карцере, еще бутылку тащит. Верно, говорит, схимичил тебе твой Бог, их живыми довезли, когда вытащили из вертолета, оба крякнули. А раз не прямое — ушел из-под вышки. Шесть лет добавили…
— В порту, в Дакаре сидит на базаре баба, ничего на ней нету, черная, и ее прямо там, при народе… Но это дорого, а если в ларьке, дешевле кружки пива…
— Ты бы мне, дед, продиктовал феню, у меня тетрадка, пять листов записал, мало…