«Но это не все, — продолжает Боря.— Суд объявляет новый перерыв, я сижу здесь, Каплан на Бутырке, наш разоблачитель гуляет по магазину. А следствию он покоя не дает, чуют — еще что-то есть. Делают у него обыск, вроде по другому делу. Чистая квартира, зря пришли. Откуда у тебя автомобильный насос, говорят, а машины нет. Нашел, на улице валялся, куплю машину, пригодится. А на насосе — номер, а хозяйка машины, чей номер, два года назад пропала — искали, не нашли. Машину обнаружили, а ни насоса, ни хозяйки. Берут Генку на Петровку… Куда ему на Петровку, если на суде, когда его никто не спрашивал… А тут прижали, выложил в подробностях. Угнали они с ребятами два года назад машину, покататься захотелось. Покатались и обратно в гараж, как Вася собирался. Загоняют машину, а в гараже — хозяйка, ах, мол, такие-сякие. Они ее этим самым насосом. И опять уехали, проветриться. Покатались. Куда машину девать — в гараж, а хозяйка шевелится. Они ее зарыли в гараже… Везут Генку с Петровки к тому гаражу, показывает, выкапывают хозяйку — что за два года осталось? Он и тех двоих, что с ним были, сдает. Ему еще одно дело, мокрое…»
Вася — человек эмоциональный, бегал по камере, стучал кулаками по голове, переживал…
Поздно вечером Боря сказал мне: «Пашка будет Генку допрашивать, он и его едва не вложил — это Пашка отмазал Генку в Пушкине. Мы, Пашка говорит, его на Петровку возьмем, там разговор простой… Да что теперь о нем — кончат Генку, сам захотел…»
Письма я Боре не дал. Не то, чтоб я ему не поверил, но… Мне не нужно, сказал я ему, если б мне для дела, кого предупредить, спрятать или еще что —а мне не надо, я ничего не прячу, как жил, так и буду жить. Понятно, сказал Боря, нет степени доверия. Нет, сказал я, для меня это роскошь, а я в тюрьме.
8
— …Давай сыграем на твою сигарету, — говорит Боря.
— Я тебе и так оставлю. Покурим. И сыграем…
— Не успеете, — говорит Андрюха, он у нас за начпрода, сейчас подогрев, надо сало резать…
«Подогрев» — последняя еда в камере, после отбоя. Три раза в день едят казенное, а четвертый — свое, из собственных запасов: ларек, передачи, что удастся закосить от обеда и ужина. Особая еда — подогрев, тюрьма, вроде, не имеет к ней отношения: свое едим, не в кормушку швыряют — угощаем друг друга, собственным делимся. И день кончился, ничего уже не произойдет…
Андрюха нарезал розовое сало, колбасу — по куску каждому, по конфете, по пол сухаря; хлеб отдельно.
— Шикуем? — говорит Боря.
— У меня завтра передача, подогреют… Наливай, Григорий.
Гриша сидит возле бака с остывшим чаем, оставшимся от ужина, бак-фаныч, укрыт телогрейкой — теплая желтоватая вода.
— Как тебе, Пахом, не хуже, чем на воле?
— Мне как-то… не с руки,— говорит Пахом, — ваше есть.
— Разживешься,— говорит Боря, — мы все начинали с нуля.
— Ну, коли так…
— Завхозом служил? — спрашивает Боря.
— Вроде того, — Пахом небольшого роста, толстячок, нос пуговкой, холодноватые голубые глаза за очочками в металлической оправе, движения уверенные, спокойный.
— Много нахапал? — спрашивает Боря.
— Я не по этому делу, — говорит Пахом.
— Ишь какой! Неужто по мокрому? — не отстает Боря.
— Я сухое предпочитаю,— говорит Пахом,— и если коньяк, чтоб посуше.
— Вон какой, да ты, выходит, серьезный человек?
— Стараюсь,— говорит Пахом,— не всегда получается, но…
— Сто семьдесят третья статья? — спрашивает Боря.
— Она.
— А говоришь не хапал. За что же тогда сел?
— Я об этом со следователем, если настроение будет.
— Вон ты какой, а я думал — чижик.
— Чижики на Птичьем рынке,— говорит Пахом.
— Понятно, — говорит Боря,—ты из тех, кто был ничем, а стал всем. Стих есть про вас: «И на развалинах старой тюрьмы — новые тюрьмы построим мы…» Построили? Доволен?