— А как думаешь? Сорок температура, ни охнуть, ни вздохнуть и сон привиделся — поганое мясо, тухлое. Положили в больницу, а мне еще хуже. Пусть, говорю, сестра придет. Приходит. Ой, говорит, мой Феденька по тебе так скучает, переживает!.. А Феденька — племяш, стервец набалованный, пакости мне строит, себе на беду выучил его стрелять из рогатки, пусть, думаю, мальчик резвится. Я из дома, а он железками по моим иконам, всем глаза повышибал. Отодрал конечно. Сестрин муж на меня с кулаками. Я ему говорю: если из вас кто еще хоть раз войдет ко мне в комнату, выкину из квартиры —с вещами и с племянником. Я в квартире старший. Утихли.
— Большой ты христианин,— говорит Пахом.
— Без строгости нельзя — Серега качает голыми пятками,— это первое дело. Повесил замок, а он, стервец, что придумал — из горшка под дверь льет.
— Талантливый ребенок,— говорит Боря‚— любит тебя.
— Смекалистый. А тут, скучает! Ишь, думаю, учуяли, чем пахнет. Я ей говорю: помираю, сестра, хочу оставить деньги, зачем они мне — гроб обклеивать, сгниют. Спасибо, говорит, мы их уже нашли. Где нашли? Федька, мол, под матрасом нашел. Я ж ему не велел в комнату заходить? Так ты, говорит, помирать собрался, все равно в комнату вносить. Ладно, думаю, вон вы как со мной, а сам говорю: ты эти деньги мне завтра принеси, они на текущие расходы, а настоящие деньги… И тут мне так стало денег жалко, в глазах потемнело. Она надо мной наклонилась, решила — конец: «Где, — спрашивает, — деньги?» Глаза у нее сонные-сонные, я другой раз толкну в бок — чего, мол, спишь? А тут из глаз огонь. Э, думаю,— а вдруг не помру? Ладно, говорю, приходи завтра, до утра продержусь. Может, помрешь, говорит, рассказывай сегодня, завтра мне некогда, на базар идти. Твоя печаль, говорю, найду кому отдать, а может, и там деньги нужны — кто знает?.. На другой день просыпаюсь — ничего не болит, дышу, прошелся по палате, подошел к окну — бежит моя сеструха, торопится. Живой! — кричит, — успела, давай рассказывай — где? — и глаза горят, как вчера. А зачем я тебе буду рассказывать, если я живой, они, мол, мне самому пригодятся. Что думаете? Плюнула — и в дверь. Очень на меня обозлилась.
— Где ж у тебя деньги? — говорит Боря.
— В деревне, у бабки. Сто лет будут искать, пусть из Москвы приезжают с собаками, хотя бы этого взяли, как его?..
— Штирлица,— говорит Гриша.
— Да хотя бы и Штирлица. Не видать им моих денег.
— А батюшка знает? — спрашивает Боря.— Не мог же ты от него скрыть — на исповеди?
— Я не перед батюшкой, перед Богом исповедуюсь,— говорит Серега.— Богу про это говорить лишнее. Он и без того знает.
— Хитер! — говорит Андрюха. — А из-под матраса отдала?..
— Что-то, мужики, хлеб запаздывает,— перебивает Пахом, — рано встали? Включили б радио. Давай, Серега, у тебя получается.
Серега лезет на умывальник, крутит, забулькало — и хлынула музыка: густая, мрачная, за душу хватает.
— Что это они? А где «Зарядка», «Пионерская зорька»?..
— «Последние известия» должны быть…
А музыка гуще, страшней: Шуберт, Чайковский, Шопен…
— Братцы, — говорит Пахом,— не иначе, покойник…
Боря стучит кулаком в кормушку. Открывается.
— Чего хлеб не даете?
Кормушка захлопнулась.
— Может наши в городе? — говорит Андрюха.— Лезь, Гриша, на решку, кто там на белой лошади?..
Сидим за дубком, глядим друг на друга.
— Точно помер,— говорит Пахом,— только кто?
— Хорошо б главный, — говорит Андрюха, — амнистия должна быть. Так, что ль, Львович?
— Амнистия была один раз,— говорит Зиновий Львович, — второго не будет. Мало нахапали.
— Неужто мало? — Пахом удивляется.— Забита тюрьма.
— Амнистия им!— Боря раздражен, —в тюрьме всегда — амнистия, к восьмому марта и то ждут.
— Я в сорок девятом сидел на Бутырке, разве сравнишь, тогда было много!..— Зиновий Львович качает головой.— Нет, мужики, вам не обломится, все из одной колоды, не передернешь.
— Колода всегда одна, — говорит Пахом,— тогда разве другая? Но была ж амнистия?
— Я в те карты не играю,— говорит Зиновий Львович,— это ты, Пахом, сдавал, пока самого не сдали.
— Что ж они кормить нас не будут до амнистии? — говорит Андрюха.— Ломись, Серега, в дверь, ты дежурный!
Серега стучит ногой. Дверь открывается. На пороге корпусной, вертухаи, кто-то еще. Поверка.
Корпусной шагает в камеру, глядит на нас. Молчит.
— Командир! — говорит Боря.— Когда жрать дадут?
Корпусной повернулся и вышел. Дверь грохнула.
Боря побелел, лезет на решку…
— Тюрьма! — кричит он.—Я два шесть ноль! Нам жрать не дают! А у вас как?!..
Издалека, как в колодце, бухает:
«Не дают!..» «И у нас!..» «И нам!..» «И нам…»
Наконец, гремит кормушка. Баландер. Андрюха принимает хлеб, шленки с «могилой».