— Высокий… На тебя похож. Нет, не худой. Может, не врал, на больничке отъелся? А может, и не коммуняка, много путал, потому и загнали наверх… Мы их всех туда, вон еще один…
Кивает наверх: сидит на краю, свесил ноги в сапогах, очки в роговой оправе, читает газету.
— Кто такой? — спрашиваю.
— Поговори, тебя к ним в семью — верно, Сева, куда его еще?.. Их пять человек в семье, хозяйственники. — Мне бы полежать, наверх, что ль, забраться?
— Погоди,— говорит молоденький, — Гарик вернется, решит… Про чего ты книги писал?
— Потом, ребята, дайте сообразить, никак не врублюсь, такого не видел.
— Не нравится? Я восемь месяцев, дом родной…
Гляжу ему в глаза: ясные, никаких проблем… Да быть того не может — восемь месяцев в такой камере!
— Так тебя за веру, что ль, посадили,— не отстает молоденький,— у нас, вроде, попы разрешены?
— Он не в церковь ходит, а в эти, как их… это Сева.
— Ты, получается, — герой, мученик или революционер? — спрашивает молоденький.
— Нет у меня такого чина. Ты восемь месяцев здесь и говоришь — нормально, а я первый день и у меня мандраж.
— Привыкнешь,— говорит молоденький, — первые дни все так, считай, повезло, человек шестьдесят, бывает, набьют до восьмидесяти, тогда караул…
Разговора не получается, приглядываются, осторожничают, без Гарика ничего решать не могут — единовластие. — Пройдусь, — говорю,— надо привыкать…
«Коммуняка» спустился вниз, как только я к нему подошел. Пожилой, спокойный, манеры начальственные.
— К нам в семью? Какая статья?
Объясняю.
— Ну что ж, давайте вместе.
— Что за семья? — спрашиваю.
— Объединяются, чтоб есть вместе, обычно — по статьям, а за дубком камерная аристократия, — он поджал губы.— Вы… поаккуратней, сложный народ. Как они с вами?
— Никак. Поговорили и все.
— Место они вам не дадут, полезете наверх. Я здесь самый старший, а место не дали, месяц наверху. Щенки. Меня они из себя не выведут, главное — никакого внимания. Пропащие люди. Куражатся. В блатных играют.
— Вы один по делу? — спрашиваю.
— Нет, нас много. И на Бутырке сидят.
— Почему ж не на спец?
— Хотят сломать. Им нужны показания. Поставить в ситуацию, когда человек полезет на стенку. Я и на верху продержусь… Слыхали что-нибудь про амнистию?
— Что за амнистия?
— Я думал, вы человек мыслящий. Руководство новое?
— Какое руководство?
— Партийное, государственное.
— Для меня оно всегда одно.
— Надо уметь читать газеты. Приходит новое поколение. Мои ровесники. Первым делом нас всех отсюда…
— Отсюда — и куда?
— Я бы на вашем месте не иронизировал. Вас, кстати, непременно освободят. Хотя тут дело… не в справедливости, а в стратегии. Таких, как вы, выгодно освободить.
— А по справедливости, надо бы держать?
— По высшей справедливости, надо держать.
— А вы говорите — новое руководство. Старое ли, новое, оно всегда считает — лучше держать.
— Все будет по-другому, увидите. Те делали себе во вред, как нарочно, в любой области, где ни возьми, непременно обгадятся, прямое вредительство, а сейчас приходят другие люди, слежу по газетам, всех знаю — трез вые, деловые, с образованием, неглупые, понимают, что выгодно, прагматики.
— Не вижу разницы. Если те и другие исходят не из закона, не из… нравственного чувства, а из сегодняш них представлений о выгоде, к тому же называют ее справедливостью, то есть лгут?.. Она у них, конечно, всегда высшая…
— Благо народа — высшая справедливость.
Во какая у меня будет семейка!.. Бред. А вокруг… даже не понять что: гул, крики, толкотня, дым, смрад…
— А ваши сожители—я киваю на камеру, — не народ?
— Эти?..— он пожимает плечами.— Ну знаете… Социальное дно, отребье.
— И справедливости для них не должно быть?
— Разумеется. Только изоляция. И чем более жесткая и радикальная, тем лучше и верней.
— Вы полагаете, это справедливо?
— В высшем смысле, конечно.
— Если б мне предложили и я б знал, что вы выражаете идеи нового руководства, я б проголосовал за старое. Оно симпатичней, во всяком случае, откровенней.
— Саша, подойдите-ка…— говорит мой собеседник.
Оборачиваюсь, из толпы выплыл еще один, верно, как в кино, когда крупный план, хоть что-то поймешь, а так — мелькание. Высокий, подтянутый, лицо худое, нервное, волосы падают на бледный лоб, глаза лихорадочные, лет сорок.
— Познакомьтесь, Саша, к нам в семью определяют. Из диссидентов, писатель, а взгляды самые реакционные… У Саши,— он поворачивается ко мне,— через неделю трибунал. Полковник. Та же статья, что и у меня. Не успеет до амнистии. Ничего, Саша, она вас догонит на пересылке.