— Ты что, Ваня?
— Лежи, Серый, спи, зачем про это? Надо было за ним. А нет— живи здесь. Другой жизни не будет.
Гарик подошел ко мне на другой день, я уже при гляделся: утром толкотня возле сортира-умывальника, неразбериха с завтраком, удивительно, как всем досталась пайка, сахар, миска баланды — вот где работа у шныря, крутись!
Наша семья сидит на шконке у Султана: завернули матрас, шленки на железо, хлебаем; «аристократы» за дубком, «комиссар» поглядывает на них, морщится, завидует, туда ему, коммуняке, охота… Поверка: наверху сидят, свесили ноги, внизу стоят, каждый у своей шконки, корпусной считает, сбивается, начинает снова: «Нажрался, козел, глянь на его морду, налил глаза, считать не может…»
— Ну что, Серый, Наумыч передавал мою просьбу? — Гарик глядит на меня с усмешкой.
— А ты уже написал? — спрашиваю.
— Чего написал?
— Мы с ним говорили: ты напишешь, а я отредактирую.
— Если б я мог написать, ты мне зачем? В том и дело…
— Я тебя знать не знаю. Ни тебя, ни твоих подвигов.
— Давай поговорим, время есть…
Сидим на его шконке. Одноэтажная, спиной к ка мере, здесь прохладней, воздух ползет вниз по черной стене в корявой «шубе», за решку привязаны мешки с продуктами, у каждой семьи свой мешок, за спиной грохот, крики, пытаюсь сосредоточиться, услышать…
— Мне бы для начала прочитать обвинительное, — говорю.
— Мозги пачкать,— говорит Гарик,— ни одного слова правды, да и нет у меня, отдал адвокату. Ты лучше слушай…
Плутовской роман: грабеж в Иркутске, драка в поезде, три квартиры в Красноярске, генеральша в Свердловске: обчистил ее квартиру, а она за ним в Москву, и у ее подруги…
— Слушай, Гарик, тут не последнее слово — роман писать?
— Первая серия, — говорит Гарик, — там еще много чего.
— Так ты из Иркутска?
— Тебе не нужно, ты дело слушай…
А… в генеральше загвоздка, она его сдала, приревновала к подруге: роман о глупой генеральше, зачем ей, дурехе, ревновать, он и подругину квартиру взял…
— Ты во всем этом признался? — спрашиваю.
— А что признаваться, — смеется Гарик,— им все известно! Не все, на чем поймали. Мокрухи нет, тяжелое телесное — сто восьмая, сто сорок шестая, сто сорок пятая, двести шестая…
— Что же ты хочещь сказать в последнем слове?
— Чтоб заплакали: такой молодой, столько мог сделать полезного, а жизнь поломал — себе и людям, столько принес несчастий, год каялся, десять лет буду каяться, трудом искуплю, любая работа, любой приговор, чем больше, чем лучше, а лучше поменьше, молодая жизнь, все впереди…
— Постой, а то я заплачу.
— Давай, Серый, оформи, чтоб как песня…
Гляжу на него: незаурядный человек, в чем его сила? На вид хрупкий, а что-то звенит, сдержанная сила, как пружина, потому и камеру держит, смелость — вот в чем дело, бесстрашие, готов до коица, ничего, никого не боится…
— Бумага тебе нужна, ручка?
— Бумага у меня есть,— говорю, — где бы сесть?
— На моей шконке… Камера!..— голос у Гарика негромкий, а сразу тишина.— Чтоб тихо было… Толик, придави соловья!.. Давай, Серый, у меня свои дела…
Не гляжу на камеру, а понимаю — с меня глаз не спускают. Ну, Вадим, как ты тут себя окажешь?.. Надо бы с ним побольше, поближе — кто он такой, не от себя писать, от него, а что я про него знаю, сколько правды в том, что рассказал, только что известно следователю, на чем попался, а там еще… Соблюдать правила игры, больше ему не надо, сейчас не надо, но ведь когда-то поймет… Сейчас не захочет услышать, ему бы только выскочить… Нет, трезвый человек, знает, выскочить не удастся, получить поменьше, надо десять лет, меньше не дадут… Десять лет, думаю, какой в этом юридический, правоохранительный смысл, что с ним станет эти годы, это пока в нем бурлит жизнь, сила, веселая энергия… А что еще, что главное, в таком человеке — привязанности, раскаяние, о чем-то сожаление? Что будет через десять лет, во что они его превратят, а ведь он не сдастся, будет бороться до конца —за что бороться, чтоб себя сохранить или — выскочить, а для того все средства хороши, любой ценой… Усвоит правила игры, он их уже принял, убежден, что выиграет, всегда выигрывал, не понимает, что изначально проиграл, что в этой игре выигрыша быть не может, только поражение, ему не объяснишь, не поймет, пока еще мало, вот когда сломают, а сейчас ему нужно только одно… Что ж, тогда те самые слова, спа сибо полковнику, подсказал, мне бы не вспомнить, полковнику они не нужны, он жить не хочет, а этот готов на все, на любую ложь, в игре и не может быть правды… Значит, через меня эта ложь и двинется, но я всего лишь адвокат и у меня позиция моего клиента, я должен ему помочь — десять лет чудовищно, но двенадцать — это конец…