«У меня было время, чтобы понять, что произошло со мной. Спасибо тюрьме!.. — я пишу быстро, уже не думая.— Год в тюремной камере — это немало. Год — один на один со своей жизнью, со своей совестью. Триста шестьдесят дней и ночей я вспоминал и казнил себя, каждый день моей жизни стоял перед моими глазами, они и сейчас передо мной… Граждане судьи, весь этот год — в тесноте, в шуме и смраде я думал о своей жизни, я судил себя строго и беспощадно. Мне нет оправдания, граждане судьи, теперь я знаю, как прав был писатель, сказавший слова, которые горят в моем сердце: надо жить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, а я прожил свою жизнь без цели и смысла, приносил людям горе и страдания. Надо жить так, чтоб не жег позором стыд за содеянное, а мне горько и страшно вспоминать, что я наделал, что натворил, сколько слез пролито из-за меня. Я вспоминаю хороших честных трудовых людей, через их беду и несчастье я так легко перешагивал, они стоят передо мной: они трудились, а я воровал, они были бескорыстны и самоотверженны, а я, а я… Мне нет оправдания, граждане судьи! Этот год, граждане судьи, триста шестьдесят дней и ночей были самыми важными в моей жизни, у меня было время и я его не потерял даром… Моя последняя история в Москве, постыдное преступление, страдания, которые я принес доброй женщине, так хорошо меня встретившей и пригревшей, сколько слез она пролила!… Ваш приговор, граждане судьи, будет справедлив, я прошу вас только о справедливости. Ваш приговор будет строг, я заслужил любую строгость. Я прошу вас учесть, граждане судьи, что у меня никогда не было дома, я вырос без отца, без матери, у меня не было любви, семьи, детей, но… Я молод, у меня много сил и я отдам их все до конца, до последней капли, чтобы искупить вину перед Отечеством, перед теми, кто страдал из-за меня, перед вами, граждане судьи. Я убежден, у меня хватит сил начать новую жизнь, она началась для меня в тот час, когда за мной впервые закрылась тюремная дверь, но когда она передо мной через долгие годы откроется — по верьте, в нее выйдет другой человек. Эти страшные дии и ночи на тюремной шконке — целый год! — перевернули мое сознание, сотрясли меня, мне больно, страш но и стыдно за мою прежнюю жизнь и я заранее благодарю вас за ваш справедливый приговор…»
— Дашь сигаретку, Гарик?
— А как же, покурим… Пишешь?
— Да я уже написал.
— Ну да?.. Давай почитаем.
— Мой почерк не для чтения.
— Я любой прочту… Да… Для ГБ вырабатывал?
— Для них.. Вслух прочту.
— Наумыч, иди сюда.— говорит Гарик.— Наумыч у нас голова, все сечет…
Читаю с выражением, даже в глазах защипало…
— Сила,— говорит Гарик.— Как это у тебя получилось?.. Писатель! И Островский в самую точку…
— Молоток,— говорит Наумыч, —не зря жуешь хлеб… Надо бы еще попросить расстрела…
— Хотел, кабы для себя — обязательно, а тут испугался, Гарика пожалел.
— Может попросить? — говорит Гарик.— По моим статьям нет расстрела, чего бояться?
— Перебор, обозлятся…
Самое смешное, что я доволен, радуюсь, меня распирает — вон оно тщеславие, на чем только не ловят нашего брата, на любом червячке — клюнем, сглотнем!.. Лежу на шконке, теперь законно, заработал, вспоминаю свои трескучие фразы, дешевую риторику, успех у Гарика… Наумыч поумней, поморщился — расстреляйте меня!.. Стыдно? Стыдно, конечно… А для себя написал бы?.. Странно, мне никогда не приходило в голову, что суд неизбежен — адвокат, конвой, последнее слово… Тоже Островский?..
Напротив, на верхней шконке — Верещагин: голова набочок, бородка, чертит и чертит на листочке… Есть над чем подумать: он не захотел нарисовать им голую бабу, отказался, а я… Что ж, Островский — не голая баба? Эх, Вадик, Вадик… Какой я Вадик — Серый!..
Потянуло дымком. Возле окна, над шконкой Гарика торчит голова моего приятеля-шныря, дым валит в окно, оборачиваюсь на дверь: перед волчком встал лохматый Толик, загородил…
— Серый, давай к нам!…— это Наумыч.
Подхожу.
Гарик сидит на шконке, поджал ноги по-турецки, рядом грузин, Костя, Сева; Наумыч на своей. Шнырь ставит на шконку закопченую железную кружку.