— Ты чего скис, Серый? Гонишь?.. У тебя все нормально, вот у меня, у нас… Считай, тебе повезло, кабы его не убрали, он бы тебя достал. Тут… Я б тебя в обиду не дал, но… всякое могло быть. Гарик держал хату, у него само получалось, а Наумыч не может — не на фабрике… Ты Машку, что ль, пожалел? Художника?.. Чего их жалеть — себя жалей, тут — джунгли, кто кого. Или ты, или тебя. Ты, выходит, интеллигент, а я думал — верующий. Верующему чего бояться, переживать — верно? Или ты за других? За других без толку, другому не поможешь, сам пропадешь. Тут тюрьма. Мне, думаешь, почему легко? Я и на воле так жил — как в джунглях, так и на зоне буду. Жалко не пришиб твоего Менакера, надо б на воле его достать, а я внимания не обращал — для меня он был мелочь. Я не пропаду, хотя, если вломят восемь лет… А тебе придется тяжело, сломать они тебя не сломают, вижу, а убить могут, спокойно…
— Костя, запомни мой адрес, — говорю я неожиданно для себя— надо каждый час ждать, выдернут, не успею…
— Давай. Напишу твоим, а мне адресок твоей зоны. Может, ты еще выскочишь, слыхал базар про амнистию? Тебе первому…
— Нет, Костя, долго объяснять… Если продержусь У вас, поговорим. Мне не светит. Ты через восемь лет выйдешь, а я…
— Полухин! — кричат от двери.— На вызов!..
— Видишь как, — говорю я Косте.
— Что такого? К следаку! Через час-два вернешься. Не забудь стрельнуть сигареты…
И вот я снова в том же кабинете: окно без ресничек, светло, чисто, табурет привинчен, передо мной маленький стол, она — за письменным, на нем мои папки, бумаги; то же платье-джерси, рыбьи глаза… Все то же, но я не такой.
В рыбьих глазах блеснуло… Злорадство! И не скрывает, видать, за две недели общака меня крепко подобрало…
— Как самочувствие? — первый вопрос.
К такому я не готов.
— Зачем вы это сделали? — говорю.— Или вас тому учили?
— Вы о чем?
— Зачем вы перевели меня на общак?
— Я не имею к этому отношения. Администрация. К ней претензии. С вашей статьей на общаке не положено.
— Примите меры, если закон нарушен.
— Не по моей части…
Бросает на стол передо мной лист бумаги, ручку и газету… «Правда».
— Перепишите любую заметку.
— Зачем?
— Экспертиза почерка.
Беру ручку, подвигаю лист бумаги, газету… И тут меня бросает в жар: две недели общака — и я уже… готов?
— Вы что?..— говорю я.— Какой почерк?.. Я не отвечаю на вопросы, не участвую в следствии.
Она выходит из-за стола, останавливается против меня, в глазах откровенная злоба —не такая уж она «рыба»!
— Я буду вынуждена обратиться к администрации тюрьмы, пусть принимают меры.
Мне не по себе, я уже знаю: они могут все.
— Но это мое право, — говорю я не слишком уверенно,— отвечать на вопросы или нет, участвовать или…
— Нет у вас таких прав. Вы обязаны делать то, что я от вас требую.
— Я— обязан? Перед кем, кому — обязан?
Вот она спасительная злость, она сильней страха!
— Вы взяли все мои рукописи, письма… — говорю я.— Вы забрали мой архив за все годы работы — а вам нужна экспертиза почерка? Вам мало почерка, который вы унесли в мешках?
— Подтверждаете, это ваша рука, почерк, ваши рукописи?
— Да вы смеетесь, что ли?.. — говорю я в праведном бешенстве.— А чьим почерком написаны мои письма, мной подписанные, мои романы — на них моя фамилия…
Она возвращается за стол, берет чистый бланк, пишет..
Мне как-то неуютно.
— Что вы пишите? — нелепо спрашиваю я.
Не отвечает — еще бы!.. Бросает передо мной исписанный лист протокола допроса.
— Подпишите.
Читаю «Вопрос: вам предъявляются изъятые у вас на обыске рукописи и письма. Они принадлежат вам, написаны вами? Ответ: Все изъятые у меня рукописные материалы: письма и рукописи — все это написано мной, моим почерком…»
— Да вы что?..—говорю я изумленно.— Я не отвечаю на вопросы, я сказал об этом в КПЗ, подтвердил на первом допросе в тюрьме… Мы говорили с вами без протокола…
Она длинно усмехается мне в лицо.
— Не будете подписывать?
— Конечно, нет.
Она перегибается через стол в своем джерси, берется за бланк. Я придерживаю его рукой… «Он останется в деле?»…— лихорадочно думаю я.