— Да, — говорю,— для этого стоит сесть, чтоб выйти. — Сесть каждый может, а выйти — через одного.
— Ты, Серый, на меня никакого внимания, а мне поговорить…
— Я к начальству не лезу.
— Ладно болтать — к начальству. Мы только двое со сборки, кореша… Как ты тут — обжился?
— Нет — говорю, трудно. Как ты три месяца продержался? На сборке ты, вроде, нервный был, а тут успокоился?.. Нет, не могу привыкнуть.
— А чего не попросишься? Переведут.
— Кого просить?
— Не знаешь кого — кума.
Глаза у него быстрые: глянут — и в сторону, лицо круглое, открытое, но глаза…
— Ты прости, — говорю, — у меня память плохая, я тебя на сборке помню, а имя забыл, все — «шнырь» да «шнырь»…
— Лева я.
— Слушай, Лева, с какой радости кум мне поможет?
— В его власти. Если попросишь.
— Я тебя, к примеру, попрошу о чем — сделаешь?
— Если могу — о чем разговор.
— А с меня за это ничего не возьмешь?
— Если нужда будет… Да я к слову, сам говоришь, трудно… Твое дело, Серый. Я тебя вот о чем хотел. Ты на спецу в какой хате — в двести шестидесятой?
— Там, — говорю.
— У вас был такой — Боря… Боря… Бедарев?
— Был.
— Что за мужик?
— Нормальный. Крепкий.
— У меня, понимаешь, какое дело… У него, говорят, возможность передать на волю. Канал, короче. А мне зарез нужно, подельник-сука под подпиской, гуляет. Кинуть ему кой-чего.
— А как ты его найдешь — Борю? Мы на общаке, а он…
— Моя забота, на спец я могу что хочешь. Тебе туда ничего не надо?
— Нет,— говорю, — кому?
— Мало ли, может осталось что, не успел получить, или ждал, а тебя выдернули, или…
— Я по другому делу, — говорю.
— Да?.. Мне бы канал на волю. Ты с ним передавал чего?
— Нет, у нас такого разговора не было. Чудно, шнырь, зачем ты ищешь такой длинный путь — на волю через спец? Ты бы здесь поискал — неужто поближе нету?
— Дальше верней, — говорит.
— А кто тебе сказал про Борю?
— Кто сказал, того нету.
— Чудно,— говорю,— я с ним два месяца, спали рядом, а о таком не слышал.
— Вон ты как со мной… Да я к слову, обойдусь…— в глаза не смотрит.— Ты, Серый, вроде, не дурак — или со мной не хочешь?.. Спал, говоришь, рядом, а ничего не видел?
— У меня очки слабые.
— Очки протирать надо, особенно в тюрьме… Как знаешь, Серый, прокидаешься… Скоро лето — не вытянешь, откинешь тапочки, тут такое будет…
— Лето и для тебя.
— Каждый за себя,— говорит, — обо мне особый разговор. И о тебе — особый.
Поздний вечер… Какой вечер — ночь, а спать не могу. Душно. Стою у стены, под решкой, воздух ползет по стене вниз, а на шаг отойдешь — нет его. Верно говорит: через месяц тут такое будет, откинешь…
— Загрустил, Вадим?
Наумыч. Этот глядит прямо в глаза. Спокойный…
— Я тебе, Наумыч, удивляюсь, — говорю, — не пойму, что ты за человек? Со мной один, с Гурамом был другой, с Верещагиным — третий. Кто ты на самом деле?
— Я выжить хочу, Серый, у меня одна забота, мне двенадцать лет светит, не твои три года. Ты Гарику проповеди читал, он на что волк, а тебя слушал. Мне твои байки ни к чему.
— Я прав оказался, обманули Гарика.
— За дело обманули, тебя жалеть не надо было.
— За меня, что ли?
— Может, не за тебя. Но если он тебя пожалел, он и еще мог сделать не то, что положено. Здесь не прощают.
— Я думаю, здесь такая же жизнь, как была и там, на воле. Кто здесь ничего не стоит, он и там ничего не стоил. Только здесь все сразу видно, а там, наденешь костюмчик, прикинешься…
— Кто ж здесь, по-твоему, чего стоит?
— Я думаю, в нашей хате Верещагин один и сидит. Василий Трофимыч, мой семьянин… А ты, Наумыч…
— Смотри, Серый, ошибешься. Если на Верещагина будешь ставить — пропадешь.
— Я в карты не играю,— говорю,— ни на кого не ставлю. Я гляжу на тебя и удивляюсь. Выжить все хотят, с кем не поговори — все об этом. Но какая цена за жизнь?