— Выломился бы, как этот… Жора. Зачем вы мне?
— А они тебе зачем были — те двое?
— Серый да Серега?.. Ты хоть знаешь с кем ты тут прожил? Они верующие люди, не тебе чета, коммуняке… С ними и поговорить, и научиться. Они и слушать умели, и сказать могли… Живые люди, а вы… Те не продадут, а от вас лизоблюдов…
— Почему же их отсюда вытащили?
— То-то и оно. Тебе, коммуняке, на спецу кейфовать, а ребята на общаке валяются, доходят…
— А тебя тут зачем держат — за что?
— Серому бы сще недельку…— Бедарев явно уходит от разговора.— Эх, кабы он задержался, хотя бы и на общак потащили, полегче бы было, повеселей… Ладно, Пахом, вижу, что мне шьешь, понял тебя, ох ошибаешься, а я не прощаю… Мне шьешь, а не знаешь: у меня письмо для Серого, из дому — понял? Как он его ждал, спать перестал, а я получил на другой день, когда его выдернули.
— Болтаешь,— говорит Пахом,— откуда у тебя может быть письмо, чем докажешь? Ты много чего обещал и не ему одному…
— Доказать?.. Ах ты, коммуняка, пес! Довел, сука… Гляди… Видишь?.. Кто болтает?
— Чего ты мне суешь? Тебе письмо… «Дорогой Боря…»
— Сестра Серого мне написала, сечешь? «Дорогой Боря…», а дальше ему. Соображать надо, не на партсобрании.
— Я его дел не знаю. Почерк надо знать.
— Не почерк? Разуй глаза…
— Кто это?
— Кто-кто! Сестра его, не слыхал, он рассказывал: за ним пришли, а сестра в роддоме. Фотографию прислала, видишь, племяш… Два с половиной месяца.
— Мозги пудришь, Боря. Какой племяш — не похож. Объясни, как ты на тюрьму письмо получил — «Дорогой Боря!»… Кто тебе разрешил переписку, за какие заслуги? Новому пассажиру мозги пачкай, если его на больничке не научили, а нас не трогай. Мы тебя давно раскусили…
— Я себе сам удивляюсь… Бедарев говорит тихо, видать, сжал зубы.— Месяц назад я б тебя сразу пришиб… Скучно мне, Пахом, и на тебя, падлу, глядеть тошно… Как получил письмо? Как твое послал, так и для Серого. получил.
— Вот что я тебе скажу, Боря, понимай как хочешь, а лучше уходи отсюда… При всех говорю, пусть знают…— голос у Пахома звенит. — Мое письмо, которое ты у меня взял — у следователя, ясно тебе? Он его на другой день получил. Я тебе отдал, а ты… Кому ты отдал мое письмо — отрабатываешь, Бедарев? Верно тот мужик говорил, у тебя с майором шуры-муры, не с его бабой. А может, и с ней, и с ним — зачем нам разбираться, мы и так уши развесили. И с Вадимом ты игру играл, не верю тебе, его счастье, что ушел, лучше на общаке, чем с кумовской шлю…
— Ну, сука, получай, напросился!..
Грохот, крик, звон…
Он садится на шконке… На столе, ближе к окну стопка оловянных мисок, половина рассыпана, звенят, прыгают по полу.. Пахом зажал руками лицо, сквозь пальцы течет кровь… Поднимается… Лицо страшное, залито кровью, на лбу вспух багровый желвак…
— Погоди, мразь кумовская…
Пахом перемахнул шконку, сцепились, катаются, Андрюха бросается к ним, все трое сползают на пол…
Дверь распахивается…
— Встать!
— Опять ты, Бедарев?..
В камере три вертухая, корпусной…
— Переведи меня, командир, — Пахом размазывает кровь по лицу,—я с ним и дня больше не буду, убью. Лучше переведи — куда хочешь! На общак, на…
— Подсказывать будешь — куда?.. Собирайся...
16
Точно такая камера — зеркально такая же, а я, как переступил порог, понял — другая. Что в ней?..
Человек, конечно, существо удивительное, думаю, успеваю подумать. Во всяком случае, он странное существо. Я ненавидел все, что меня окружало — и камеру, и всех ее обитателей, даже с Захаром Александровичем не хотел говорить, Василия Трофимовича старался обойти стороной… А когда собрал мешок, стою у двери, дожидаюсь, пока откроют, гляжу на камеру…
«Не робей, Серый,— сказал Костя, — не думай, не гони, адрес я помню, повидаемся…»
Захар Александрович потеснил в сторону, протягивает тетрадный листок:
«Вам,— говорит, — «Снятие с Креста…»
Может, он и примитивный художник, не знаю, и рисовальщик слабенький, а меня забрало: Божья Матерь в камере— в нашей, что ли? — а на руках у Нее…
«Спаси Господи, Захар Александрович, не стою я такого…» — «Ладно, Вадим, всякое будет, встретимся…»
И Наумыч подошел:
«Не держи зла, Вадим, за жизнь боремся…»
«Прощайте, — и комиссар тут.— Слишком хорошо жили, может, вы правы — тюрьма нам на пользу».
Гляжу на них, на камеру, слезы закипели, такая тоска сжала сердце…
Куда теперь? Не обратно на спец, забыть, не видать мне спеца… Библиотечную книгу не отобрали — первый признак, что оставят на общаке, здесь своя библиотека, а у меня Диккенс, дочитал до половины, самое чтение в тюрьме… Снова общак, другая хата… Что они мне приготовили?