— И это, стало быть, снимает с меня все обвинения, поскольку даром предвидения я, само собой, не обладаю.
— Но не снимает подозрения, — вставил Орест Митрофанович.
— А никто и не обвиняет тебя, исходя из одних лишь подозрений.
Якушкин с неудовольствием посмотрел на Ореста Митрофановича.
— Вам-то что? — сурово обронил он.
— А то, — подхватил толстяк возбужденно, — что страсти могут накалиться…
— На чем могут быть в данном случае построены обвинения? — уверенно и с наглой авторитетностью заслонил директор Ореста Митрофановича. — На твоем желании написать роман, о чем ты сам неоднократно заявлял. А это значит, что ты почти наверняка обладаешь писательским даром, и заключает он в себе не что иное, как дар предвидения. Прекрасный повод для того, чтобы оказываться в нужное время в нужном месте! Не думаю, что это происходит постоянно. Но вполне может случиться так, что ты и опишешь побег, и чуть ли не ту же минуту свидетелем побега станешь.
— Выходит, мне можно позавидовать? — нехорошо усмехнулся Якушкин.
— Я бы и позавидовал тебе, если бы то, о чем я только что сказал, не было на самом деле зыбкой почвой, на которой никаких стоящих обвинений не построишь.
— Занятная диалектика…
— Страсти, говорю я, — снова влез Орест Митрофанович; пробил его час, и затрубил он, — определенно накалятся, если я скажу, что тоже иногда пользуюсь новейшей техникой, и недавно мне подвернулось как раз подходящее к затронутой теме творение какого-то писателя произведений, в котором…
— Да вы еще пьяны со вчерашнего, — перебил Якушкин, презрительно морщась.
— В котором та же контора, только без профиля прямого отношения к пенитенциарной системе и даже как будто без директора. Разве что с действующим персонажем, в лице которого обобщены черты тревог и забот современности, небезызвестной злобы дня, а таковым может быть любой из нас. Вот вы говорили о реализме…
— Мы ничего о нем не говорили, — возразил Филиппов, — хотя я и мог бы…
— Нет, вы говорили, — настаивал Орест Митрофанович и в подтверждение, что на своем будет стоять до конца, стучал в стол длинным ногтем указательного пальца.
— Я даже, пожалуй, и не прочь в самом деле поговорить. — Смирновский либерал и журналист теперь откровенно разобщались, а директор с необычайной живостью переводил взгляд с одного на другого, силясь человеколюбиво объединить их в компактную группу слушателей. — Заметьте, — сказал он, — мы остаемся глубоко укоренены в реальности, невзирая на всю фантастичность архиповского побега. И это лишний раз подтверждает тот возможный лишь на почве реализма факт, что наш друг Якушкин, этот едва ли не очевидец совершенного вчера побега, вполне мог загодя описать нечто подобное в романе, даже не обладая при этом даром предвидения. Вот моя мысль.
— Но чтоб та же контора, чтоб какие-то двойники нашего друга директора и того же Якушкина… — усомнился журналист. — Трудно в таком случае обойтись одними подозрениями.
Орест Митрофанович сказал солидно:
— Как у всякой тезы есть антитеза, так у реализма имеется свой антипод в виде всяческих вымыслов и измышлений, наслоения которых особенно заметны в иных сочинениях. Вам известны разработанные умниками, чаще всего дутыми, жанры критики и литературоведения, в них эти сочинения принято называть фантастическими. А в упомянутом мной опусе тех самых наслоений сущая прорва. Я бы умер, как в рассказе, где маятник режет человека, если бы меня заставили сочинять подобное. Дойти до такой растраты самоуважения, попрания собственного достоинства, потери лица трубадура общественных идей и мнений в родных пенатах? До унижения звания политика, который тоже мог бы, как герой опуса, служить — по виду только! — в благотворительной организации, а на деле упорно потакать интригам и прихотям бесов, но ведь решительно не делает этого? Ни за какие коврижки! Вдруг, представьте, появляется персонаж, который оказывается хоть и соотечественником нашим, а тем не менее ордынцем. Понимаете? Якобы союз между Русью и Ордой…
Якушкин развеселился.
— Ну, это просто опора на разные домыслы так называемых историков, — пояснил он.