Но это были беглые, незначительные переживания. Он верил в любовь жены, не сомневался в ее верности. К тому же сейчас он был слишком взволнован, чтобы всерьез, с должной внимательностью приметить эту женину демонстрацию безличного стоицизма и вместе с тем несокрушимой самодостаточности. Он забегал из угла в угол по тесной, загроможденной бессмысленным хламом квартире. Ему было странно, что вместо радости освобождения, которую он надеялся испытать, вырвавшись из лагеря, явилась мрачная и как бы чего-то ждущая от него, к чему-то большому и грозному призывающая смерть священника. Как это возможно? И за что ему такая судьба? Он сошел с круга, выброшен за борт настоящей жизни, и началось все это в тот день, когда взыграло сумасбродство и он украл проклятую курицу, а затем пришел черед погибающих, инвалид, поп, и оба-то они пусть по-разному, а метили побольнее ударить его в душу, но вот, наконец, главный вопрос: как остановить эту страшную карусель? — хотя, кажется, остановить не удастся никогда.
— Я же крикнул ему, чтобы он прыгал! — восклицал Архипов, с простоватой, огрубленной театральностью взмахивая руками. — Нужно было только выпрыгнуть из машины. Я выпрыгнул… А он… растерялся, наверно. Дурак, дурак! Кто бы мог подумать, что он не прыгнет! Что за человек! Надо же, какая простота… Я совсем не желал ему зла, я и заложником взял его случайно, просто потому, что он подвернулся вместе с елеем, просфорками или что там у него было. В рясе… Если бы я знал… Выходит, его смерть теперь на моей совести?
Инга следила за судорожными перемещениями мужа по комнате, и ее красивое лицо не выражало сочувствия.
— А тот, которого ты убил в лагере? — спросила она. — С ним-то как? Он тоже обременяет?
— О нем я и не думаю, — отмахнулся Архипов. — Это был не человек. Гадина, червь, мразь. Что делать, если не убивать? Таких-то! Без колебаний надо…
— А у кого-то, наверное, мыслишка, что надо убивать таких, как ты, — сказала женщина. — Чтоб не промышляли в магазинах, не воровали куриц.
Архипов язвительно и как-то жутко усмехнулся.
— Это было бы слишком… Слишком расточительно… Пришлось бы вырезать уйму душ…
— Ну-ка, расскажи про душу!
— Я ведь про души, населяющие наш благословенный край, вот что я имел в виду.
— Что бы ты ни говорил, я твое мнение не разделяю. Всегда найдутся люди, готовые осудить ближнего на смерть за малейшее прегрешение. Ты сам в этом убедился. Судья дал тебе два с половиной года за какую-то паршивую курицу.
Архипов хотел было резонно заметить, что два с половиной года и смертный приговор — весьма разные вещи. К тому же курица тоже не прочь была пожить, а ее умертвили, заморозили; нашелся и человек, вздумавший незаконно полакомиться ее плотью. В сущности, Архипову хотелось поговорить и болтовней рассеять утяжеляющийся в уме и сердце мрак, но Инга подняла тонкую прекрасную руку, туго обтянутую черной просвечивающей тканью платья, и не дала мужу открыть рот.
— Я стою за живую душу, это мне интересно и любо, поэтому я и подхватилась, услышав у тебя что-то насчет души. Но ты все что-то не то, все какую-то чепуху… Что мне курица, что мне какой-то поп! Что мне Маслов, которого ты прислал! Тот судья, прописавший тебе такое длительное лечение, вовсе не был глуп, — говорила она, не обращая внимания на попытки мужа прервать ее. — Он вполне понимал, что творит. Он за пустяки давал огромные сроки и делал это потому, что ненавидел людей, хотя для самоуспокоения думал, конечно, что ненавидит только злоумышленников, разных там воришек, похитителей куриц. Он бы и твоего попа осудил без тени сомнения, и этого Маслова, который все равно что кисель. Все как в моем отношении к этим прохвостам, я бы тоже им всем дала при случае под зад, но мне непонятна, незнакома его ненависть. Слишком он был холоден. Я была потрясена, когда до меня дошло, какой приговор он тебе вынес. Какой размах у него был! И какая сила, какое могущество! За мелкую кражу на два с половиной года вычеркнуть человека из нормальной жизни!
— Я слышал, его убили, — как бы невзначай, думая о своем, обронил Архипов.
— Мы его и убили. Я и твой брат Тимофей.
Архипов остолбенел. Бывает, словно земля уходит из-под ног; так и получилось с Архиповым, только далеко не по-книжному, если глянуть на происходящее его глазами. Вытянувшись вертикально, истончающийся, прямой, как игла, он стремительно проваливался в пустоту. И Инга еще до своего страшного признания странным образом, медленно, с неуместной вальяжностью и глуповатым выражением лица принялась закрепощаться в некое скульптурное произведение. Она будто на сцене комбинировала или, можно сказать, сама по себе комбинировалась в нечто, а поскольку сохраняла, тем не менее, тяжелую неподвижность, выглядело все так, точно муж, в сравнении с женой или как бы соревнуясь с ней на невидимом поле, неразумно творит что-то метафорическое своим лишенным смысла движением. Можно было подумать, что она как ни в чем не бывало продолжает жить и только меняет форму, может быть на лучшую, а он не жив и не мертв, и перемен ему ждать не приходится. Лишь в воображении он исчезающе уносился, ускользал от жутких слов жены, избегая тем самым последствий, вытекавших из суммы их значений. Наконец, приблизившись к столу, Инга тихонько присела на краешек стула.