— Здесь все мое, и пачкаю, если хочу, а тебе до этого не должно быть никакого дела, — сурово высказался Виталий Павлович.
— А, вот, значит, до чего дошло! Вот как ты заговорил!
Виталий Павлович оттащил любовницу в угол гостиной и влил ей в ухо жаркий поток слов, заслоняя ее, однако, от жадных взглядов своих помощников. Он смутно и, возможно, без всяких на то оснований подозревал, что его подруга переспала не с одним из них, но не хотел, чтобы эта предполагаемая правда всплыла на поверхность и задала ему массу новых хлопот.
— Я человек волевой, могу разрешить тебе остаться, могу пинками выгнать. И хоть я человек непростой, сейчас моя мысль предельно проста, и я говорю: дорогая, иди себе с Богом, разденься, жди меня, я скоро поднимусь к тебе, найду тебя, — говорил он шепотом. — Ты перевозбудилась, а я, поверь, я нынче способен удивить тебя, я готов необычайно тряхнуть стариной и перевернуть горы, и думаю я только о тебе. Я сладострастен! Сладострастен, как Вакх, как тысяча чертей! Жди меня, я дам указания и поднимусь к тебе!
Таким образом, делец уверял любовницу, что возбужден и его сексуальность выходит за пределы обычного и естественного желания покрыть ее, однако она не верила, допускала, что он преувеличивает или искренне заблуждается. Ей казалось, что столь же страстным, каким он был, допрашивая Тимофея, ему уже не быть, тем более с ней, которой нечего таить и скрывать даже под пыткой. Она не обременяет его любознательностью, правильнее сказать, «отнюдь не приводит его к вопросам любознательности», и это умеряет его пыл, значит, вероятно охлаждение, и какая-то доля вины при этом ляжет и на нее. Возникает повод быть недовольной собой, по крайней мере отчасти. Куда ни повернись, отовсюду выглядывает и корчит насмешливые рожицы неудовлетворенность. Смахнув слезу, женщина тихо удалилась.
Неудовлетворенность была страшна, откровенна до цинизма, мучительна. Она унесла пылкую и готовую по-настоящему, от всего сердца расплакаться Валерию Александровну в скромную, как бы чердачную, комнатку на третьем этаже особняка. Ей хотелось выброситься с этого этажа на лужайку, чтобы вскоре за тем Виталий Павлович, скорбя, заламывал руки над ней, лежащей на траве с вытекающим из головы мозгом, убивался, казнил себя, а она слушала его вопли и мстительно усмехалась. Стоя у окна, она обозревала окрестности и нашептывала себе под нос доводы, оправдывающие ее, и еще что-то мутное о кромешной несостоятельности Виталия Павловича. Внизу толпились перед крыльцом активисты, озабоченные политическим будущим Дугина-старшего. Однако вид их не радовал, смотрелись эти люди унылой рухлядью, странным образом проявлявшей некоторую одушевленность. Эти понурившиеся, небрежно побросавшие плакаты, истомленные люди, похоже, гадали, предаваясь неизъяснимой печали, что ждет их самих, и не только во время митинга или после него, и не в отдаленном будущем, а в ближайшие минуты; и чудился им, наверное, внезапный конец света, а почему так, совершенно не смогли бы они растолковать. То ли в природе, несмотря на чистое небо и льющее тепло солнце, чуялось вызревание какой-то чудовищности, то ли пугали время от времени доносящиеся из особняка безобразные вопли.
Вбежавший делец энергично повалил Валерию Александровну грудью на подоконник. Зашел, пыхтя, сзади. Восторг мгновенно овладел женщиной, растопил сердце, окрылил душу. Свесив голову наружу, менада лезущими на лоб глазами, во всю их мощь, смотрела вниз, на активистов, и закричала в момент наивысшего умоисступления:
— Отчего задумались и почему недоумеваете? Больше жизни, товарищи! Больше огня! Что-то не наблюдаю у вас пылкости! В чем дело, хорошие мои? Почему пренебрегаете жизнетворчеством?
Словно ангел с неба наподдал. Оторопевшие, смущенные скорее мощью прозвучавшего трубного гласа, чем промелькнувшим в нем содержанием слов, активисты дружно взглянули вверх. На уровне третьего этажа зависла взлохмаченная голова, пылала, багровела искаженная прихотливым и необузданным брожением эмоций физиономия. Так ангел или демон некий, исчадие ада? Разобраться они не могли.
Глава девятая
Пока грядущий властелин Смирновска стенал и корчился, воздавая должное сладострастию своей пленительной любовницы, другая парочка, в данном случае чета законных супругов, сидя в чужой квартире, меланхолически обсуждала свое незавидное положение и изобретала планы выхода из него. Тут был совсем другой расклад. Беглому арестанту и убийце народного судьи вряд ли приходилось уповать на благосклонность фортуны.