— Я понимаю… У каждого начальника есть семья, дети, была мать. Как же не понять? И я, как начальник, понимаю. Я, поверьте на слово, тоже человек.
— Гуманизм! — взял тоном выше подполковник. — Заострите на нем внимание. Пока вы тут дремали и блаженствовали в своем косном невежестве и дремучей отсталости, это звучащее как одно-единственное слово стало фактически фигурой речи, и вы должны запомнить, затвердить ее, как молитву.
— Но я молитвы, знаете ли…
— Фигура речи, говорю я, и она должна прочно войти в ваш лексикон.
— Гуманизм… — повторил майор, как бы заучивая, но поскольку интонация у него была весьма неопределенная, а выражение на лице проступило довольно кислое, можно было подумать, что внедренную залетным штабистом фигуру речи он, бывалый и заслуженный офицер, произносит с мучительным отвращением.
Столпившиеся нынче вокруг майора офицеры, руководители всевозможных лагерных служб, все затраченное на подавление бунта время провели в коридорах штаба и в кабинете главного начальника. Никто специальным распоряжением не отстранял их от участия в кампании, но по всему выходило, что теперь уже армия должна в приближенных к боевым условиях проделать работу, которую прозевали и запустили они. Унизительный урок, преподанный майору горделивым подполковником, не отозвался болью в их сердцах.
И вот они снова ступили на территорию, где с некоторых пор перестали сознавать себя полновластными хозяевами. Выстоявшие и победившие, они шли как на прогулке, оживленно обмениваясь впечатлениями. Их порадовало, что нет разрушений, нет развороченных или превращенных в пепелище строений, даже разбитых стекол — раз, два, и обчелся. Чистая работа!
Майор Небывальщиков поспешил в молельню. Она, как и обещал подполковник, не пострадала, гроза обошла ее стороной. Но и никто из осажденных, судя по всему, не искал в ней спасения, не прятался здесь от погрома. А почему о молельне забыли даже ее творцы, майору Небывальщикову было непонятно.
Глава двенадцатая
Подполковник не держал зла на Филиппова. В переводе на язык уголовно-процессуального кодекса это означало, что никакого серьезного дела на директора «Омеги» заводить он не собирался. А попробуй заведи — поднимется общественный шум и скандал, о потенциальных размерах которого провинциальные юристы, живущие практически по старинке, даже не подозревают. И «добро» на его арест он дал с условием, чтобы смирновская фемида только попугала незадачливого директора, показала зубы да отпустила беднягу восвояси, подмочив ему, по мере возможности, репутацию. После встряски директор, глядишь, остепенится, посбавит тон и действовать будет осторожнее, а о будто бы творящихся в Смирновске безобразиях вовсе не заикнется.
Таким образом, подполковник выступал охранителем интересов Смирновска, и майор Сидоров по достоинству оценил его намерения. К тому же майор теперь, когда в его вотчине воцарился порядок, пребывал в полном умиротворении и совершенно не желал, чтобы кто-нибудь еще, кроме разгромленных возмутителей спокойствия, продолжал нести наказание за прошлые ошибки и страдать, даже если речь шла о таком человеке, как Филиппов. Майор все простил директору и откровенно высказывался в том смысле, что чем скорее «этот самозванец» покинет Смирновск, тем более теплые воспоминания он, законный хозяин лагеря, сохранит о нем.
Но прокурор взялся за дело рьяно и настроился засадить Филиппова надолго и всерьез, что бы по этому поводу ни думали подполковник с майором. Прокурор не собирался играть в бирюльки, подтявкивать всем этим Филипповым, как это делал — приходится с огорчением констатировать — сам подполковник Крыпаев. Он полагал, что время игр кончилось. И как человек честный, неподкупный и радеющий о судьбе отечества, он обязан начать наступление по всему фронту против тех, кто болтовней и некомпетентной деятельностью разваливает государство.
Прокурор задействовал послушного его воле следователя, который прекратил выражать всякие сомнения в перспективах дела, как только внял пространному прокуророву рассуждению, что оно ведется в интересах безопасности страны. На это следователю возразить было нечего.