— В общем плане, — произнес он задумчиво, — оно, может, и так, и жизнь является сном, но отдельные сны живущих, иначе сказать, сны современности, они, знаете, очень похожи на выдумки людей отнюдь не спящих, зато хитрящих вволю и при этом не задающихся вопросом, для чего они хитрят и выдумывают. Вот, в частности, создатели фильмов, у них как заведутся на экране зэки, разные там блатные и приблатненные, так уже не обходится без кривляния и какого-то немыслимого жаргона. А я в последнее время плотно общаюсь с этими самыми зэками и не вижу кривляния, не слышу жаргона. Если и есть, то в очень умеренных дозах, как бы между делом. Так для чего те хитрецы привирают, портят правду? Это буффонада? Думаю, Бог мне простит, если я скажу пару нелицеприятных слов также о высоколобых, немножко покритикую нынешних интеллектуалов. Нехорошо… Говорят порой красиво, и то будто барабан стучит, а то скрипочка вступает, нежно так заливается в своем продолжительном пиликанье. Но ни в том, ни в другом случае не видать живой души, ни в каком случае не ощущается, не чувствуется она у них. Получается, живая душа пропадает где-то в безвестности, может, и мучается почем зря, а им, высоколобым, хоть бы что… Согласитесь, такие сны, если мы по-прежнему живем на земле с думой о небе, а не тонем в водах забвения, грезя о земном рае, такие сны нам ни к чему и даже просто-таки скверны, как некоторые вещи у Салтыкова-Щедрина.
— Но у Салтыкова-Щедрина все вещи скверны, особенно если взглянуть глазами человека, наделенного, как вы, правом вязать и решать, — возразил Якушкин.
— Почему же? — Отец Кирилл приятно улыбнулся. — Про господ Головлевых у него как раз очень отлично. Я читал. И я твердо положил ни при каких условиях не уподобиться незабываемому и неподражаемому Иудушке Головлеву, а ведь это вполне возможно даже для наделенного указанным вами правом человека.
Наконец трапеза завершилась, и поехали дальше. За окном автобуса проносились унылые улицы Смирновска. Батюшки, после трапезы заметно повеселевшие, гоготали, похрюкивали; не замечая сидящих бок о бок с ними мирских людей и не заботясь, что производят на них невыгодное впечатление, они обменивались дурацкими шутками, изображали заключенных, художественно предваряя встречу с ними, монстрами и шутами и под занавес побаловали себя странной игрой, сутью которой стало выбрать из их среды не заслуживающего иной участи, кроме как навсегда остаться в лагере. Широкие, багровые лица этих людей в рясах в конце концов внушили Якушкину непреодолимое отвращение. И только отец Кирилл отмалчивался, не принимая никакого участия в разыгрывающейся комедии, — он-то успел полюбить свою лагерную паству, всей душой скорбел о ее лишениях, и сердце его болезненно сжималось, слушая вздор собратий о мрачном мире, которого они не знали и к встрече с которым теперь столь легкомысленно и как бы непринужденно готовились.
Якушкин принялся нашептывать священнику в ухо:
— Раз уж речь зашла о фильмах, я скажу следующее. Приходилось мне слышать в интеллектуальных и разбирающих религиозные вопросы кинолентах рассуждения о католиках, о протестантах, даже о буддистах, но об умственной мощи православных — ничего. И православие само в этом виновато, не дает пищи интеллекту. Живот есть, а ума не видать.
— Помилуйте, — рассмеялся наконец отец Кирилл, — какие же там интеллектуальные достижения у католиков и протестантов! За буддистов не скажу, они вроде как в стороне и, на мой взгляд, не очень говорливы, больше отмалчиваются. А о тех… Я читал. Словоблудие, схоластика. Маритен! А что Маритен? Впрочем, не читал, врать не буду. Не читал, и вам не советую. Почитайте лучше Стефана Яворского. Голова!
— Но еще Самарин прищучил этого Стефана, так что же нам теперь? возвращаться на старое пепелище? Но это Стефан, предположим, пес, я же, положа руку на сердце, нет, никакой не пес, и притчевое возвращение на прежнюю блевотину мне, как говорится, не к лицу. Вы, батюшка, все шутки шутите, а у меня, между прочим, дурные предчувствия и взгляд на будущее крайне пессимистический, нездоровый… И очень жаль, что ваша живая душа об этом не догадывается.
Когда подъехали к колонии, майор Небывальщиков, маленький и круглый, в долгополой, как бы не по росту шинели, запыхавшийся, словно только что участвовал в гонках, выбежал навстречу гостям. Его просторное и будто парообразное, в любую минуту готовое улетучиться лицо буквально трещало от улыбки. Сейчас он забыл о своих мучительных поисках смысла бытия или хотя бы крупиц более или менее прочного понятия, что это бытие собой представляет, и думал лишь о восторгах, которые вносил в постылую жизнь колонии, в души ее жалких обитателей визит митрополита. Тут тоже ждала высоких гостей трапеза, но после освящения, а к нему не мешкая и приступили.