С троцкизмом, слава Богу, покончено, но как быть с прочими филипповскими кумирами? Яновский, Варшавский… Как их понять? Как с ними разобраться? Родились чуть ли уже не там, в эмиграции, так что почти иностранцы, да и писали не без влияния иностранной эстетики, в духе всех этих Джойсов и Прустов, а себя называли «незамеченным поколением», противопоставляя тем самым отцам, все еще мучавшимся своим русским происхождением. Пропагандисты их точно не замечают, не суют их книжки. Так что же получается? О бытии говорят, что оно есть то, что есть. О небытии — то, чего нет. Но у философов иной раз выходит, что и небытие вроде как есть. А тут, касательно этих литераторов, — бытие? небытие? И это есть, и то порой бывает, — вот и разбирайся, как можешь. А если никак не можешь? Если как-то невмоготу? Остается ориентироваться на пропагандистов, сколь они ни зловредны: раз не подсовывают этих самых Янковского с Варшавским, не замечают, не считают их средством, способным нас сокрушить, то лучше и нам не замечать и не беспокоиться. Ладно, Валерий Петрович, не тронем вас. Но, даже на многое закрывая глаза и по мере возможности сглаживая острые углы, видим, что вы все-таки не наш. Какой-то вы неуживчивый, что ли.
Живость Филиппова определялась не только его заинтересованностью в литературе, он и вообще был человек оживленный и неспокойный, любил повеселиться, выпить, отчасти и покуражиться, и не выглядит чем-то невероятным, что однажды случилось ему оказаться в эпицентре большой драки на задворках кафе. При умении и известной компетенции всегда легко выдать желаемое за действительное, и служивые тут же с успехом приписали нашему герою необузданность нрава, очертив и рамки уголовной наказуемости; не могли они упустить такую благоприятную возможность. Филиппов отправился под суд с отягчающим вину пунктом о превышении необходимой самообороны, получил более или менее продолжительный срок и был доставлен отбывать наказание в лагерь, где началась для него изрядная путаница. В объяснение этой странности, действительно неожиданной для столь умного, проницательного и дальновидного человека, скажем, что он весьма правдоподобно застрял в какой-то щели между формальным статусом и фактическим положением: по своему новому положению, как он сам его понимал, являлся настоящим узником совести, а по статусу выходил обычным уголовником.
На волю он вышел другим человеком, слегка помешанным. Иные находили, что помешался он очень даже основательно. Интерес у него вызывал уже только тюремный мир. Литература была забыта, во всяком случае, изящная словесность, не касавшаяся тюрьмы или, на взгляд этого нового Филиппова, судившая о ней поверхностно, а то и превратно, отошла на второй план, на первый же вышла литература юридическая, а поскольку в полицейском государстве юриспруденция обслуживает прежде всего властные структуры и в силу этого сама по себе является политикой, то заделался до некоторой степени политиком и Филиппов. Фемида, произносил он перед желавшими его послушать и поднимал на уровень груди сжатый кулак. Вознося второй, выдыхал с чувством: тюрьма. И стукал этими крепко сжатыми кулаками, ну, сталкивал их в воздухе, выразительно глядя при этом на слушателей и зрителей. Естественно, новый Филиппов совершенно не понравился блюстителям порядка. Поспела еще какая-то драчка, филипповское участие в которой даже в свете вылепленных следователями улик выглядело сомнительным, словно бы взятым из бульварных романов, но поспели и долгожданные перемены, заставившие отпустить подозреваемого на все четыре стороны. Не убедили судью, вместе с прочими заторопившегося к обновлению, а в идеале и к сияющему образу правды и справедливости, вдохновенные и уверенно-лживые следовательские упражнения в словесности. Но только пришлось Филиппову полгода отсидеть, в качестве подозреваемого и взятого под стражу, в тюрьме, правда, автоматически пользуясь на этот раз благами строгого режима. Сидели солидно и как бы с удовольствием, отдыхая от мирской суеты. Там-то и заподозрил Филиппов существование закона, тяжело, страшно и вместе с тем благотворно приналегшего на тюрьму и ее обитателей. Средневековый алхимик так не домогался пресловутого философского камня, как Филиппов, уже по выходе на волю, домогался вникновения в этот закон и полнейшего его познания. Ведь великое это дело и грандиозное явление, есть чему поучиться, живой пример налицо, бери и осваивай. Создавая свою «Омегу», не мог Филиппов, похоже, не думать, что успел отлично во всем разобраться и все уяснить, хотя в самом названии его организации странным образом звучали отголоски чего-то таинственного и непостижимого. Может, напоминание о том, как он сам соприкасался с тайной и мучился, ощущая ее непроницаемость, а может, эхо загаданной ученым французом загадки.