Филиппову смирновский бунт даровал возможность углубиться в ученые изыскания о тюремном законе, о будто бы даже особой конституции, негласно принятой в тюрьме и управляющей ее населением, по крайней мере той его частью, в которую входят люди опытные и уже серьезные, то есть совершающие не первое путешествие по нарам. Они, эти люди, согласились между собой, что следует отказаться от ничем, кроме глупости и безрассудства, не мотивированного насилия, разворачивающегося в полную силу в лагерях общего режима. Филиппов настаивал, что не всуе указывает он на существование конституции, что так оно и есть, а будь иначе, давно бы уже не знала тюрьма порядка и представляла бы собой земной ад. Но вопрос, прав он или заблуждается, повисал в воздухе. Наличие конституции или, напротив, ее отсутствие для людей, не очутившихся под прессом уголовного кодекса, было, похоже, тем, что меньше всего их интересовало. При таком равнодушии невозможно было разобраться и в более простых вещах, например, насколько серьезны занятия Филиппова, не гоняется ли он за миражами, не строит ли что-то из песка или на пустом месте. Следователям нужно поймать оступившихся, судьям — упечь их за решетку, охранникам — не допустить побега. А там хоть трава не расти. Законодатель? Законодателю, кроящему законы для общества, любопытно и важно, как обстоят дела в тюрьме, неужто и впрямь торжествует и царит сильный закон. Но он все равно придуманное им ставит куда как выше всего, что бы ни сочинили частные лица. А ведь именно от этого чрезвычайно высоко поставившего себя и определенно желающего выглядеть мудрым законодателя Филиппов требует вмешательства в замкнутый и фактически потаенный мир тюрьмы, капитального улучшения его. Как-то это смахивает на сражение с ветряными мельницами. Судьба Филиппова давала Якушкину обильную пищу для размышлений, и, принимая ее близко к сердцу, он в то же время ясно сознавал, что, глядя на этого человека, ставшего его другом, можно снова и снова задаваться вопросом, насколько действительно познаваем внешний мир и в какой мере допустимо утверждать его несуществующим на том лишь основании, что не слыхать и не видать убедительного ответа на вопрос о его познаваемости. Филиппов отъединялся, с небывалым упорством наращивал черты какого-то обособленного, ушедшего в себя существа прежде всего потому, что для него самого различия между внешним, которое все, как он полагал, сосредоточилось в пресловутом тюремном законе, и внутренним, личным уже словно не существовало — как если бы он пусть не телом, то по крайней мере душой постоянно находился в некоем поле сил, где этот закон, уже будто бы утвержденный в качестве реального, разворачивался во всей своей красе и мощи. Якушкин видел в этом специальную и нарочитую филипповскую отчужденность, и она ему не нравилась. Позиция Филиппова заявляла не только о возможности слияния внешнего и внутреннего, хотя бы и условном, но и о нагловатом вероятии того, что выпестованный им в теории тюремный закон каким-то образом переходит в окружающую его, как и всех прочих, действительность и уже повсеместно торжествует. С позиционируемым так положением вещей Якушкин категорически не соглашался даже при всем том, что не раз высказывался о мире как о тюрьме. Не мог он согласиться с этим уже потому, что Филиппов был ему по-настоящему дорог. Неприятно, когда в картине мира, созданной дорогим тебе человеком, слишком уж явствуют чуждые элементы и торят свой путь сомнительные персонажи — уголовные и им подобные, то есть так называемые темные личности, с которыми кто же захочет иметь дело. Это смущает, это очень даже неприятно. Кроме того, сам Филиппов в нарисованной им картине предстает нелепым фантазером. Порой до боли было Якушкину жаль своего друга, а жалость отдаляла того, опять же отбрасывала в неубедительный, неизвестно как существующий внешний мир.
Таким образом, истинному, достойному дружеского отношения со стороны Якушкина Филиппову не оставалось места нигде, кроме как в подсказанной (может быть, не очень-то кстати) ученым французом и, скорее всего, превратно им, Филипповым, истолкованной «омеге». Там он вполне мог выглядеть прекрасным, солидным, умным и нимало не помешанным на тюрьмах и лагерях. Разумеется, не так понимал дело сам Филиппов. Он-то хотел, чтобы скрытые потенции «омеги» внезапно раскрылись, распространились на мир, просыпались благами, словно манна небесная, переменили все к лучшему и приблизили сущее к некоему идеалу, чтобы они повлияли благотворно и на осужденных, которые еще слишком часто отвечают на его пламенные призывы какой-то черствостью, туповатым безразличием или даже презрительной ухмылкой. Следует, прежде чем прочно перейти к теме смирновского бунта, еще добавить, что в разумении директора «Омеги», чересчур сжившегося с идеей преображения тюремно-лагерного мира, именно колония носила то или иное географическое имя, тогда как город, включавший ее в себя, назывался тем же именем как бы лишь по странной случайности. Если это не совсем ясно, спрашивать следует с директора. А впрочем, что же тут неясного? На слово «Смирновск», внушающее некоторые ассоциации с понятием смирения и тому подобной христианской чепухой, должно откликаться вечно бурлящей и всегда готовой к бунту зоне, а не случайно оказавшемуся под тем же небом, более или менее одноименному городу, исполненному обывательской скверны, — вот и вся разгадка. Но это так, к слову пришлось; это мелочи, своего рода фантазии на магистральном пути главной темы. Продолжая, скажем, что Филиппов вовсе не был человеком, превыше всего ценящим возможность затеять свару, ибо, сам прошедший через немалые испытания, знал, до чего болезненно может отозваться на его подопечных любое неосторожное слово или действие. Это знание направлялось на осужденных и подразумевало возможные последствия их умоисступления, но было бы ошибкой думать, будто Филиппов применял его и к себе, например, как средство, способное удержать его от призывов, которые в глубине души он и сам мог находить несколько безответственными. Бунтовать надо, даже вопреки здравому смыслу и, если уж на то пошло, даже особенно вопреки здравому смыслу, а иначе ничего не добиться. Услыхав о смирновском бунте, он не только заволновался, забеспокоился в каком-то творческом смысле, но и возликовал, как безумный. После всего пережитого и увиденного в лагере и тюрьмах, он, можно сказать, помешался на собственном горьком опыте и на собственном видении этого злого и несчастного мира и уже не в состоянии был думать о чем-либо другом. Это главное, что следует знать о директоре «Омеги». Когда в какой-нибудь тюрьме или зоне происходили важные события, особенно если этим последним случалось так или иначе подтверждать его гипотезы и оправдывать его ожидания, он не мог скрыть волнения и становился похож на ребенка.