— А вас я где-то видел…
— Я местный, — пояснил тот.
— Вот оно что! А я-то… Все думаю да гадаю, дай, думаю, угадаю, какой это такой человек и откуда он мне известен, а оно вон что, оказывается…
— Да вы мне пропуск на территорию лагеря недавно подписывали.
— А вот это врете.
— Как вру?
— В тревожное, как нынче, время на территории лагеря штатским быть не положено.
— Я с майором Небывальщиковым…
— Отлично, отлично… — Майор Сидоров потирал руки, совершенно не обременяя себя мыслями о Причудове и не слушая его, озабоченный лишь тайным желанием избавиться поскорее от гостей, этих настырных субъектов, которым Бог весть кто и зачем дал право вторгаться в его владения. — Ну что, друзья мои, пообедаем?
— Нет, — возразил Филиппов строго, — прежде всего дело.
Он старался подчеркнуть, что с начальником взбунтовавшегося лагеря должно говорить настороженно и пасмурно, гримаской какой-нибудь убедить в этом, однако подходящая никак не складывалась; сворачивать же кукиши в кармане было бы чересчур. Филиппов нахмурился.
— Дело? — воскликнул майор Сидоров удивленно. — Какое же у вас дело?
— Мы приехали для того, чтобы разобраться в причинах восстания…
— Ну, интеллигенция, как я погляжу, филологи, можно сказать, а Пушкина не читали, — перебил майор.
— Вот опять! — выдвинулся Орест Митрофанович. — Пушкина не читали! Да как это может быть? Вы шутки шутите…
— Не назвал бы Пушкин тут у нас происходящее восстанием, назвал бы бунтом, и даже бессмысленным, хотя еще не сующимся пока за рамки в известном смысле допустимого, не беспощадным.
Филиппов гнул свое:
— Мы приехали со своим особым взглядом на происходящее в лагере, и вам лучше не препятствовать нам, а мы, мы попытаемся сделать все от нас зависящее, ибо хотим предотвратить худшее.
— Худшее? — вскрикнул майор.
— Вы и сами отлично понимаете, что рамки рамками и допустимое допустимым, а возможен настоящий катаклизм. Бунт — это очень серьезно.
Майор вернулся на свое место за столом и задумчиво произнес:
— Серьезно, да… Но, во-первых, я не Пушкин и позволяю себе наметившееся волнение никаким особо говорящим словом не называть и в первую очередь никак не бунтом. Вы как полагаете? — Офицер устремил взгляд ясных и насмешливых глаз на Ореста Митрофановича, развалившегося на стуле.
Того повергло в дивование внезапно обнаружившееся у служивого непростое внимание к его персоне, и он невольно подтянулся, принял позу примерного ученика.
— Я? Думаю… Впрочем, если это серьезно… Вы ведь, может быть, всего лишь подчеркиваете превосходство воинской дисциплины над разболтанностью штатских и армии в целом над гражданским населением страны… Но если серьезно… как вы и сами признаете… значит, это бунт…
— Прекрасно! — подхватил майор. — Мы покончили с путаницей и пришли к согласию, а оно выразилось в том, что происходящее следует назвать бунтом. И при этом дело не в названии, не в формулировках. По сути, сказав А, надо сказать и Б, и это не очень хорошо, хотя далеко не то худшее, о котором зашла было речь. Из двух зол всегда можно выбрать меньшее, но… не в свои сани не садись! К чему же мы пришли на сей раз?
Орест Митрофанович вспотел.
— Вы меня спрашиваете?
— Нет, вопрос риторический и к вам отношения не имеет. Пока цветочки, ягодки впереди. Суть проблемы, если таковая имеется, налицо, и видим… а никто и не скрывает!.. видим, что нехорошо, нехорошо обстоят дела во вверенной мне колонии. Вот какая штука, и чего не надо, так это усугублять. А кто, спрашивается, виноват? Они! Вы понимаете, конечно, о ком я. О ком же еще! Они кругом виноваты. Хотя мы не снимаем ответственности и с себя, признаем, что с нашей стороны были допущены некоторые ошибки, даже промахи и перегибы, не всегда, естественно, поддающиеся учету. Они теперь изворачиваются, изо всех сил стараясь предстать невинными овечками, агнцами, а мы держимся с достоинством и при этом вовсе себя не обеляем. Мы только не согласны с их воплем, что это мы-де обрекли их на страдание и неумеренно, ненасытно пьем их кровь. Обвинение ничем не подкрепленное, и мы его отметаем в силу пустой голословности и прочих никого ни в чем не убеждающих свойств. Так что, друзья мои, все-таки пообедаем, а? А то как-то нехорошо… Хочется верить, что до объявления голодовки у вас дело не дошло, но все же… Что-то не то… Не бунт ли?